Французский поцелуй - Эрик Ластбадер

Услышав в трубке знакомый голос, он назвал себя. Голос ассоциировался в его сознании с джунглями в огне напалма и рисовыми плантациями, покрытыми водой. — Я вернулся, — сообщил он, — Доминик Гуарда мертв, но его брату Сиву удалось уцелеть. Полиция помешала. А что касается Кристофера Хэя, то и здесь осечка: женщина вмешалась. Да, все еще жив. — Затем он выслушал, как всегда, очередные ценные указания.

Наконец он повесил трубку, повторил процедуру с пластиковой карточкой, но набрав другой номер. Сказал свое «зрасьте!» Мильо, выслушал, закрыв глаза темными очками от слепящего солнца, то, что тот ему сказал.

— Турет? — переспросил он. — Вы уверены? — Через минуты он кивнул. — Да, — подтвердил он. — Все понятно.

Опять пересек разделительную полосу, сел в машину и поехал в северном направлении. Туда, где его ждали горы.

* * *

Мун посмотрел многозначительно на Могока и сказал:

— Мне нужна женщина.

— Ничего нет проще, — откликнулся тот.

— Не просто женщина, — пояснил тот, — а необыкновенная женщина.

— Не думаешь ли ты, что с этим уточнением задача стала труднее?

— Нисколько, — ответил Мун. — Я просто пытаюсь выражаться как можно точнее.

Могок засмеялся, и рубин, вставленный у него вместо зуба, сверкнул, как огонек в ночи. Могок любил смеяться не только потому, что у него был веселый характер, но также потому, что это давало ему возможность пофорсить своим роскошным рубином. После убийства Ма Линг, организованного Генералом Киу, обстановка в лагере не располагала к веселью, да и у него самого от этого в душе образовалась какая-то пустота. До чего же приятно, подумал он, быть в состоянии хотя бы посмеяться. Спасибо за это Муну.

— У меня есть на примете одна, — сказал Могок. — Ее отец у меня в долгу. Сейчас он загребает большие деньги, работая с Адмиралом Джумбо, и все благодаря мне. Так что он сделает для меня все, что попрошу.

Мун кивнул.

— Давай ее сюда.

Когда Могок вернулся минут двадцать спустя, он вел за собой, как на буксире, девушку. Ей было, наверно, лет четырнадцать, а, может, даже меньше. Тем лучше, подумал Мун. Она была очень красива, с темными глазами с поволокой, со стройной, грациозной шеей, с невероятно густыми волосами.

— Годится, — сказал Мун, скрывая удовольствие под маской безразличия. Было бы неосмотрительно показывать Могоку свои чувства, поскольку это обошлось бы Муну в дополнительную плату, а он, будучи рожден и воспитан в Азии, привык никогда не платить тому, кого считал своим должником.

— Ну и что ты с ней собираешься делать? — спросил Могок, наблюдая, как Мун ходит кругами вокруг девушки.

— Зажги огонь, — изрек Мун, — и жди, когда кто-нибудь загорится. — Затем он усадил девушку, велел принести чай и что-нибудь поесть. Она ела с большим аппетитом, не ломаясь, как маленький зверек. Когда и Мун насытился, он велел унести грязную посуду. А потом начал рассказывать девушке свои тайны. Он ей сказал, что его основной промысел — не торговля слезами мака, как здесь все считают, а сбор информации для коммунистического Китая.

Там, за границей, весьма встревожены ростом могущества и боеспособности отряда Генерала Киу, и планируют нанести мощный удар по Десятому Сектору, очистив территорию раз и навсегда от присутствия боевиков этого опиумного барона. Я на хорошем счету как агент, объяснил он, и у меня весьма ответственное задание: найти слабину в оборонительных укреплениях Генерала Киу.

Закончив эту саморазоблачительную тираду, Мун попросил девушку повторить все, что он здесь наговорил. Она повторила все почти дословно. Весьма удовлетворенный этим, Мун отпустил девушку, наказав рассказывать все, что она здесь услышала, каждой женщине в лагере Адмирала Джумбо. Он знал, что не пройдет много времени, когда предатель, кем бы он не оказался, клюнет на отравленную приманку в виде секретов Муна. Слухи и сплетни, в конце концов, являются самым надежным источником информации для любого агента.

— А теперь, — сказал Мун, когда они остались одни, — нам ничего не остается делать, как ждать.

Могок достал глиняную трубку, набив ее черным, вязким веществом. Зажег ее, сделал несколько затяжек, потом передал Муну. Долго сидели они рядом, окутывая себя облаками ароматного дыма, создающего причудливые образы в воздухе, цементируя таким истинно азиатским способом свою дружбу.

* * *

Аликс плакала.

Был я когда-то солдатом,

Чужие пески полил кровью своей.

Слова этой песни, всплывшие вдруг из далекого прошлого, отдавались эхом в грохочущей тишине ее сознания. Лишенное голоса, лишенное движения, оно стало огромной, пустой сценой, через которую разрозненные воспоминания вдруг проносились, кувыркаясь с ловкостью акробатов. Настоящее исчезло, будущее — тоже, и только прошлое обрело прямо-таки болезненную осязаемость, вероятно, из-за дефицита сенсорных впечатлений. Существование оказалось сведенным к бессистемным импульсам, вспыхивающим в ее мозгу.

Может, поэтому она вдруг вспомнила про свое бегство от родителей, о ее любви к дедушке, о Празднике Тыквы в Сирклевилле? Может, поэтому ей вдруг больше всего на свете вдруг захотелось вернуться назад, в Сирклевиль? А что в этом городке было такого необыкновенного? Просто скопление старых домиков, стоящих вдоль пыльных улиц, в которых жили люди с вечно слезящимися от этой пыли глазами.

Был я когда-то влюбленным,

В глазах твоих думал я счастье свое отыскать.

Впрочем, на этот вопрос легко ответить. Дело не в самом Сирклевилле, а в том, что этот город для нее символизировал. А символизировал он свободу. Дома у своих родителей она чувствовала себя пленницей их вечных свар, беспробудного пьянства отца.

Все в Сирклевилле наполняло ее счастьем. Время летело незаметно и, не успеешь оглянуться, а уже пора возвращаться домой. Домой, где время ложилось на ее худенькие плечи, подобно свинцовому скафандру, где атмосфера была такой леденящей, что, казалось, нет сил дожить до конца дня. Она даже как-то попросила подругу звонить ей каждое утро и каждый вечер, перед сном, чтобы напомнить ей, что за окнами ее дома нормальная жизнь идет своим чередом. Как будто она жила в темнице.

Невозможность хоть каким-то образом контролировать окружающую ее жизнь действовала на нее всегда угнетающе. Эта тюремная атмосфера заставляла ее убегать из дома. Она же заставила ее выйти замуж за Дика. Дика, которого, как она теперь отлично понимала, она никогда не любила. Просто удивительно, как она вообще ухитрилась прожить с ним несколько лет. Единственным объяснением могла быть подсознательная потребность воссоздать тюремную атмосферу ее детства, чтобы бежать от нее навсегда и бесповоротно.

И скоро найдется желающий

Сказать вам, что все я налгал.

И вот теперь он вернулся, незваный-непрошеный, и Аликс плакала, потому что хотела, чтобы он ушел и не имела возможности хоть каким образом сообщить ему об этом. Она была узницей этой больничной палаты, связанная бинтами, прикованная к койке. Она не могла ли говорить, ни двигаться, и в те редкие часы, когда она не спала, ее охватывал неописуемый ужас. Не за себя, хотя она и очень боялась, что ее голос никогда к ней не вернется. Она боялась за Дэнни. Она не хотела, чтобы ее сын общался с Диком. Дэнни такой доверчивый, такой открытый. Одному богу известно, каким дерьмом Дик засоряет ему мозги. Ей бы хотелось спасти сына от всего этого, а она лишь может лежать здесь, беспомощная и бессильная, отгоняя от себя мысли о том, что она никогда не сможет говорить и что ее карьера юриста кончена. Как быстро жизнь лишила ее всего! Ведь только несколько дней назад она была независимой, здоровой, хозяйкой своей жизни. Может, все это было сном? Она чувствовала себя пассажиркой, ждущей автобуса, который никогда не придет. Ее ощущения бытия были извращенными, образы и ситуации, которые приходили на ум, искаженными, пугающими, как будто видимыми в кривом зеркале.

Время ползло по-черепашьи, еле переводя старческое дыхание, — ее всегдашний компаньон, как и тогда, в годы детства. Оно словно издевалось над ней своей медлительностью в течение дня, оно заставляло ее просыпаться в поту по ночам. Воспоминания были ее единственной отрадой, но и они вскоре превращались в орудие пытки, напоминая ей о том, чего она теперь лишена и чего, возможно, у нее уже никогда не будет.

О Господи, Боже мой! Где Кристофер? Если бы она хоть почувствовала его рядом, просто подержала его руку, убедилась, что он помнит о ней и о Дэнни. И Сирклевиль ушел в далекое прошлое, и дедушка давным-давно в могиле. Этой поддержки она лишена навсегда.

Хотя она и знала все это прекрасно, но, тем не менее, не могла запретить себе перестать желать, чтобы все это вернулось. И желала она этого страстно.

Кристофер, где ты теперь? Собираешься ли возвращаться домой?