Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

— Что ты не даешь ей спокойно спать?

— A-а, если она тебя интересует, тогда другое дело… Пожалуйста.

— Да не нужна она мне!

— Тогда чего тебе надо? Бедная девушка приезжает из Инеу, чтобы найти себе мужчину, а ты хочешь, чтобы она вернулась домой ни с чем? Я немножко развлеку ее. — Он подмигнул.

Герасим хотел дать ему пощечину, но потом передумал. Он лег и натянул одеяло на голову. Прошло всего несколько минут, и он услышал, как Петре вошел к Корнелии. Герасим старался уснуть, но сон бежал от него. Потом до него донесся пронзительный смех Корнелии, он прислушался, Корнелия снова засмеялась:

— Ой, Петре, не щекочи меня…

«Надо бы войти к ним, — сказал себе Герасим, но тут же раздумал. — Чего я буду соваться? Она вооружена отцовскими советами, а Петре… Ну что ж, это его дело».

— И ты говоришь, что у тебя много подушек? — послышался голос Петре.

— Восемь, — ответила Корнелия и снова засмеялась.

— Больших?

— Петре!..

— А виноградники у вас есть?

— Два гектара…

— А сколько это дает вина?

— Петре!.. Петре!..

— Тише, а то услышит Герасим.

Герасим снова натянул на голову одеяло. Ему вспомнилась Анна, ее шелковистые волосы, белые руки, и он сжал кулаки.

Корнелия еще несколько раз принималась смеяться, потом больше ничего не стало слышно из соседней комнаты.

Утром, проснувшись, Герасим увидел, что Петре курит, сидя на краю кровати.

— Что с тобой? Почему ты не спишь?

— Не хочется… Слушай, ты знаешь, что за женщина Корнелия? Пылкая, как норовистая лошадь…

— Ты спал с ней?

— Она сама захотела, — пожал плечами Петре. — Чего мне отказываться? Почему бы ей не уехать от нас довольной?

С этого дня Корнелия перестала замечать Герасима. Она все время проводила с Петре, а тот выполнял все ее желания. Он водил ее в кино, где показывали Тарзана и Тома Микса, гулял с ней вечером по проспекту, ужинал с ней в «Трех вшах».

Корнелия уехала домой в Инеу через две недели счастливой. Она не знала, что у Петре и в мыслях нет на ней жениться.

2

Маляры с вагоностроительного завода согласились бесплатно побелить здание уездного комитета. Бэрбуц прогуливался под лесами и был так горд, как будто это здание принадлежало лично ему. Он вступал в разговоры с рабочими, обедал вместе с ними в столовой, вспоминал случаи из своей жизни, рассказывал им о забастовках на электростанции и смеялся каждой шутке маляров. Он хлопал их по плечу, угощал папиросами и обещал летом послать всех отдыхать в Монясу, в профсоюзный дом отдыха. Одного маляра он даже пригласил на воскресенье к себе домой, угостил. И когда тот предложил побелить и его комнаты, охотно согласился.

Бэрбуц, пожалуй, был бы всем доволен. Если бы не эта проклятая проблема сборки станков на ТФВ, у него бы ни о чем голова не болела. Теперь из-за Хорвата, который потребовал созыва уездного комитета (и именно в воскресенье, черт бы его побрал), он должен был сидеть здесь, в своем кабинете, до одиннадцати часов, ожидая, когда прибудут товарищи из волостей, и рассматривать силуэты лесов, вырисовывающиеся на прозрачном шелке занавески. Даже сигареты ему разонравились. Сквозь обитую дверь из коридора доносились голоса, он узнал громкий смех Хорвата. Неизвестно почему Бэрбуц почувствовал необъяснимую ненависть к Хорвату. Как это он может так заразительно смеяться, словно ему вовсе не нужно решать сложные проблемы! Как ни старался Бэрбуц, он не мог представить себе, чем занимается этот человек в свободное время. Бэрбуц знал, что у Хорвата есть дочка, но он ее никогда не видел. Он попробовал вообразить себе детское личико, наделив его чертами Хорвата, и расхохотался. Потом он вспомнил о Мирче, о своем сыне, и его охватило приятное чувство, как некогда в детстве, когда, проходя мимо булочных, он вдыхал запах свежевыпеченного хлеба. Да, из Мирчи выйдет тот новый человек, о котором пишет Хырцзу на трех столбцах в «Патриотуле». Он видел сына уже взрослым: военным, в мундире с нашивками и орденами, или дипломатом, которого ожидает у подъезда машина. «Во всяком случае он будет большим человеком», — решил Бэрбуц. Он вышел в коридор. Поздоровался за руку с собравшимися у дверей товарищами. Ему было приятно видеть, как они посторонились, пропуская его. Один из них был из Ширин, он узнал его:

— Ну что, Пантя, что слышно у вас в Ширии?

Пантя вздрогнул. Это был маленький человечек с зелеными, всегда полузакрытыми глазами. Ответ его звучал почти как военный рапорт.

— Сельскохозяйственные рабочие сидят и загорают. У них нет работы.

— Как это так? Сейчас, в разгар полевых работ?

— Да. Кулаки нанимают только молдаван. Это их устраивает. За еду, то есть за мамалыгу с луком, молдаване работают по шестнадцать часов в сутки. Ползают на четвереньках. А местные батраки вступают с ними в драку. Нищета, товарищ Бэрбуц… Почему вы никогда не заглянете к нам? Я сплю с револьвером под подушкой…

Бэрбуц повернулся к ним спиной, прошел четыре шага до конца ковра и внезапно обернулся. Люди смотрели на него молча, с уважением, с некоторой робостью. Только Хорват стоял, засунув руки в карманы, и рассматривал фотографию Бэрбуца, выступающего на митинге. Бэрбуц сидел на плечах у рабочих, сжав кулаки, весь подавшись вперед, повернув голову к фотоаппарату, который увековечивал его. Хорват вспомнил, что где-то уже видел эту фотографию, но где именно, забыл.

— Плохо вышла, — услышал он за своей спиной. Обернувшись, посмотрел Бэрбуцу прямо в глаза.

Бэрбуц опустил глаза, как будто устыдился чего-то. Хорвату в этот момент показалось, что Бэрбуц уже не тот энергичный человек, каким он был некогда, способный руководить забастовкой. Теперь это был человек, у которого не хватило бы мужества откровенно поговорить с кем бы то ни было, совсем другой человек, и он только теперь начинает его узнавать. Бэрбуц тоже, словно впервые, открывал для себя Хорвата, только у него это усиливалось необъяснимой, страшной ненавистью, идущей откуда-то изнутри. Все же он улыбнулся:

— Слушай, Хорват, а ты совсем не изменился.

— А вот ты стал как будто другим. Не узнаю я тебя, Бэрбуц. Ты, как женщина, которая без краски и пудры чувствует себя плохо.

— Ты всегда шутишь, Хорват…

— Не всегда.

— Ну, ладно, оставим это. Ты думаешь, что, если мы заставим барона собрать станки, дела на ТФВ выправятся?

— Выправиться не выправятся, — ответил, помедлив, Хорват. — Думаю, что наоборот. Если барон вынужден будет уступить в этом, он постарается помешать в другом. Ты же не считаешь, что он добровольно признает себя побежденным. Это называется классовой борьбой.

— Опять ты говоришь громкие фразы… Когда ты отвыкнешь от этого, Хорват? Я думал, что через год-два и ты придешь работать в уездный комитет, в бюро, но боюсь, что с такими умонастроениями… просто не знаю…

— Не расстраивайся, товарищ Бэрбуц. Главное, чтобы мы собрали станки. А там видно будет. Интересно, что скажут сегодня. Вот и товарищ Суру… Я думаю, можно начинать заседание.

Прежде чем войти в зал, Хорват отвел Бэрбуца в сторону:

— А ты как, Бэрбуц, ты за сборку станков?

Бэрбуц подумал минутку, потом изобразил на своем лице презрение и сказал смеясь, с легким оттенком иронии:

— Ты в самом деле думаешь, что я мог бы быть против?

— Нет? Ну и хорошо, — спокойно ответил ему Хорват, и это «ну и хорошо» прозвучало победно.

3

Вольман опустил тяжелые плюшевые шторы и продолжал неподвижно стоять у окна. Теперь, конечно, уже не придет… Он досадовал, что дал Албу согласие на встречу с Бэрбуцом. Этот идиот или испугался свидания или передумал, кто его знает, на что он способен. От этих людей можно ждать чего угодно. Гораздо лучше было бы самому отказаться. Не пришлось бы теперь ждать, как обманутой девушке, и стыдиться Клары. «До чего я дошел», — с горечью подумал он и отвернулся от окна.

Клара сидела, развалившись в зеленом кожаном кресле, она почти утонула в нем. Волосы падали ей на лицо, и вид у нее был вульгарный, даже неприличный. Она нервно чистила свои узкие бледные ногти.

Вольману казалось, что и она над ним посмеивается. Он присел на край резного стула с высокой спинкой, которая, казалось, прикрывала его, как щит. Клара пристально смотрела на отца; у нее были большие удивленные глаза и влажные ярко накрашенные губы. Она лениво потянулась за пачкой сигарет.

— Ты успокоился, папа?

Вольман ждал этого вопроса. И все же вздрогнул. Он сделал движение, как будто хотел встать и подойти к ней, но остался сидеть. Он молчал.

— Ты успокоился, папа? — повторила Клара.

Он попытался отыскать в ее глазах хоть каплю сочувствия, понимания, но увидел лишь иронию.

— У меня такое впечатление, Клара, что с некоторых пор даже ты перестала меня понимать.