Дезертир - Валериан Якубовский

— Так что, — заключила она, — Сашенька мне больше, чем родственник.

— Кто еще получал телеграмму? — спросил старший лейтенант, приняв россказни свидетельницы за чистую монету.

— Сидельниковы… Светлана. Невестушка Сашеньки.

— А еще?

— Уж не знаю, — ответила Татьяна Федоровна. — Врать не стану…

— А где вы лично были десятого, в день приезда Ершова?

— У Сидельниковых. Вместе с Марией Михайловной, матерью Светланы, готовили стол для нашего дорогого гостя… А он и не приехал.

Исчерпав свой вопросник, старший лейтенант дал расписаться в протоколе допроса, поняв, что свидетельница Шилова не может дать ему нужных показаний, что ей так же, как и Сидельниковым, ничего не известно об исчезновении Ершова, но все же поинтересовался ее личным мнением:

— Татьяна Федоровна! А как по-вашему? Куда все-таки мог деваться капитан Ершов? Ведь он приехал. Был на вокзале. Его видели.

— Это одному богу известно… Что в воду канул…

Видавшая виды Татьяна Федоровна ловко выскользнула

из рук молодого инспектора дознания и в час дня была уже дома. По пути зашла к Сидельниковым и рассказала Марии Михайловне, о чем спрашивали в милиции.

Вечером пришла Валентина с новостью. Светлана сделала запрос в воинскую часть, где воевал и служил комбатом в последнее время Ершов. Взяла отпуск и на днях выезжает в Москву к какой-то старушке Волобуевой?

— А ты ее знаешь?

— Знаю.

Шилов рассказал о знакомстве Ершова со старушкой Волобуевой в Раненбурге и предположил, что Ершов бывал у нее в квартире на Второй Мещанской улице, так как два раза после войны останавливался в Москве.

— Зачем Светлана поедет к Волобуевой? — спросила Татьяна Федоровна.

— Узнать что-нибудь о Ершове.

— Старуха ничего не знает, — сказал Шилов и, прищурив глаз, взглянул на мать. Ему хотелось признаться Валентине насчет Ершова. Однако мать отрицательно кивнула, дав понять, что говорить об этом рано, что лучше будет, если сестра вообще ничего не услышит насчет исчезновения Ершова…

Светлана приехала из Москвы на восьмой день, и сразу же в опытной заговорили, что Ершов наведывался домой на недельку, чтобы сыграть свадьбу и с молодой женой отправиться в Москву. Волобуева переписала на него квартиру, нашла ему по душе работу и отпустила за невестой на родину. Старушка в иступлении рыдала, узнав от Светланы, что Сашенька не доехал до своего хутора, и оставляла Светлану у себя, в Москве. Светлана не хотела расставаться с матерью и, простившись с доброй старушкой, уехала домой.

Это известие потрясло Шиловых. Татьяна Федоровна начала сына шпынять за неоправданную поспешность в расправе с Ершовым.

— Пересиди это время в лесу, — говорила она, вытирая слезы, — и Сашенька остался бы живехоньким.

Ратовала она, конечно, не за жизнь Ершова — смерть его тяжким бременем ложилась на душу сына как величайший грех.

— Кто же знал, что на недельку, мама? — рвал на себе волосы Шилов.

Еще бы! Он сознавал свою вину и плакал, как малое дитя, что погубил друга детства, которому обязан не только жизнью… Теперь на совести Шилова навеки осталось несмываемое пятно. Убив Ершова из-за угла, он совершил тягчайшее преступление, которое не может иметь сроков давности и должно быть наказано по всей строгости закона.

Вскоре из уголовного розыска пришло Светлане письмо. Старший лейтенант ставил ее в известность, что "поиски пропавшего без вести капитана Ершова зашли в тупик, и дело его прекращено". К тому же Светлана получила ответ из штаба части за подписью полковника Селезнева и окончательно убедилась, что Ершова нет в живых. В личном письме Селезнев писал, что он преклоняется перед воинской доблестью товарища и вместе со Светланой глубоко скорбит по поводу безвременной кончины капитана Ершова. "Такие люди, — говорил Селезнев, — не должны умирать. Они будут жить в памяти поколений".

Прошло сорок томительных дней и ночей. Шилов ни разу не побывал у волчьей ямы, хотя Ершов не выходил из его головы и являлся ему во сне чуть ли не каждую ночь. Татьяна Федоровна, видя, как сын от страшных переживаний тает на глазах, загорелась желанием устроить по Ершову поминки. Она приготовила богатый ужин и, дождавшись прихода дочери с работы, накрыла стол. Шилов выставил бутылку водки и наполнил граненые рюмки.

— Что это у вас за праздник? — спросила Валентина, поставив стул против своей тарелки и удобно расположившись за столом.

— Поминки по Сашеньке справляем, доченька, — ответила мать, подкладывая каждому по кусочку хлеба.

— А тушенку где взяла?

— Купила…

— Когда купила? Ты же больше месяца не бывала в городе.

— Не спрашивай, сестра, — поглядывая на мать, вмешался в разговор Шилов. Так и быть. Сам скажу. Только, чур, по секрету… В вещмешке Ершова…

Валентина быстро взметнула на брата негодующий взгляд, подняв кверху дуги тонких бровей, и слезы брызнули из ее отуманенных глаз:

— Так это ты его убил?

— А если я? — с наглостью сказал Шилов. — Может, донесешь?

— Сволочь! Иди сейчас же к Данилычу…

— Схожу, когда раки засвистят.

Валентина соскочила со стула, схватила на ходу с кровати косынку, хлопнула дверью и, ничего не видя перед собой, выбежала на дорогу.

НЕУДАЧНЫЙ 1947-й ГОД.

Второй послевоенный год для Шиловых оказался годом сплошных неудач.

Не успевала отойти одна беда, как наваливалась другая…

А все началось с Феоктисты, благоверной женушки Данилыча, которая на старости лет приревновала своего мужа к Татьяне Федоровне.

— Дура! — в сердце выговаривал Данилыч. — Я служебные дела справляю. А ты вон куда камушек забрасываешь.

— Знаю твои служебные дела, старый кобель! — отчитывала его Феоктиста. — Все вынюхиваешь. Всех молодых баб перенюхал. За Татьяну принялся. Думаешь, не вижу? За юбку хватаешься… Вот твои служебные дела! И чем она тебя привораживает? Была б порядочной женщиной, а то оторви да брось.

Однако Данилыч никоим образом не позволял жене вмешиваться в его милицейские секреты по охране общественного порядка и стоял на своем:

— Не твоего ума дело.

Тогда Феоктиста повела наступление против Татьяны Федоровны. Она собрала в одну кучу все были и небылицы, услышанные за последние три года от людей и от мужа, и снарядила ей в сподручные… нечистую силу…

Вскоре среди беззубых подружек Феоктисты, легких на язычок, поползли слухи, будто Татьяна Федоровна связалась со злыми духами и изба ее переполнилась призраками, так что Валентина, боясь проделок матери, перестала ночевать дома и ютится в каморке Лучинского.

Феоктиста утверждала, что и днем Татьяна Федоровна держит нечистую силу взаперти и та выходит из горницы через печную трубу и носит хозяйке из лесу грибы и веники, оборачиваясь бородатым стариком в черных очках.

— Это не тот старик, что Симка летося видела? — спрашивали подружки.

— Тот самый, — уверяла Феоктиста. — Клаша-бригадир тоже видела. Только с корзиной. Грибы собирал. А по весне нечистый дух принимает облик самой Татьяны и ночами вот уже который год с лопатой в руках шибко, что машина, огородец копает, ажио земля пухом летит.

— С нами крестная сила! — перекрестились старушки.

— Не пугайтесь, красавицы, не пугайтесь, — взбадривала их Феоктиста. — Это еще цветочки… А ягодки… — Она затруднялась, что тиснуть в это понятие, и кое-что придумала.

"Красавицы" заерзали на лавочке и начали подавать скрипучие голоса, обращенные к богу, когда Феоктиста сказала, что злой дух, послушный Татьяне Федоровне, до капельки высасывает Симкиных коз, водит их по лесу. А увидел пьяного заготовителя Щелкунова — закружил и ограбил.

Слухи, посеянные милицейской супружницей, помимо Татьяны Федоровны, коснулись ушей и самого участкового Данилыча.

— Ты что же, Феоктиста, распространяешь небылицы про гражданку Шилову? — спросил ее как-то за чаем Данилыч.

— А тебе какое до этого дело? — огрызнулась старуха.

— Не нравится?

— Нет, наоборот, — усмехнулся участковый. — Мне очень нравится. А вот тебе едва ли понравится.

— Не пугай! Не из пугливых. Что хочу, то и делаю.

Данилыч снисходительно покачал головой. На этот счет

у него свой аршин и свои весы с точно выверенными чашами.

— Не советую, — угрожающе проговорил он. — Мало того, что Татьяна за клевету космы тебе повыдергает — в суд подаст. Есть такая статейка специально для вашего языкастого брата. За распространение ложных слухов — до трех лет лишения свободы. Извинись перед Татьяной. Может, простит.

— Накось, выкуси! — отрезала Феоктиста, показав фигу.

— И не подумаю.

— Тогда суши сухари.

Феоктиста испугалась суда и не успела перед мужем застегнуть рот на все застежки, как кто-то робко постучал в дверь.