Дезертир - Валериан Якубовский

Увидев друга детства в звании капитана, увешенного знаками доблести и славы при защите Родины, Шилов задрожал. Не будь он дезертиром, наверняка бросился бы ему в объятия, расцеловал бы его, а может быть, и пустил бы слезу. Но подпольное существование заставило его иначе отнестись к Ершову и увидеть в нем врага, на которого за свои же ошибки вознамерился поднять руку, чтобы лишить самого дорогого на свете — жизни…

Однако и для Шилова убить человека не так-то просто. Говорят, на сетчатке глаза убийцы, как на пленке негатива, навсегда остается образ убитого. И если криминалистам с помощью гипноза или другого какого-нибудь средства удастся проявить сетчатку, убийца не уйдет от справедливой кары. Зная об этом, Шилов колебался. Но тут в глубине его души дал о себе знать тот самый гнойник, который когда-то залил гноем ростки солдатского долга перед Матерью-Родиной и толкнул Шилова на убийство старика Евсея. За эти голы он вдвое увеличился в объеме, обложился новыми струпьями, размяк и снова прорвался. Гной, перемешанный с черной кровью, вытравил из души внезапно вспыхнувшие братские чувства к Ершову, и Шилов озверел. Природная трусость перестала контролироваться мозгом. Терялся рассудок. Шилов утратил способность понимать, на что он решается в эти страшные минуты, и стоял под елью, как заколдованный.

Между тем Ершов издали заметил перегороженную на пути тропинку и, приблизившись к завалу, остановился. Постояв с минуту, он опустил к ногам мешок, присел на перекинутую через тропинку ель, достал пачку "Казбека" и закурил, не подозревая, что рядом находится Шилов и что ему, Ершову, здесь суждено принять мученическую смерть.

Бросив окурок, Ершов медленно поднялся, закинул на плечо вещмешок и, сделав попытку сладить с завалом, отступил назад. Шагнул направо. Снова остановился, увидев справа тот же валежник.

Наконец, натянув на голову фуражку, высвободил правую руку и, хватаясь за сухие ветки поваленного дерева, пошел в обход, налево.

У волчьей ямы он опять остановился, хотя на том месте меньше бурелома и легче было пройти. Однако Ершов подался к ели, обогнул у самой кроны завалы и хотел было повернуть на тропинку, как вдруг серые лапы, поросшие серебристым лишайником, как живые, зашевелились и раздвинулись…

Не успел Ершов повернуть голову налево, где послышался шорох, как мгновенный ножевой удар в спину повалил его наземь.

— Ми-ша-а, — падая, последним выдохом простонал Ершов, и сознание его погасло. Смерть наступила так быстро, что он не успел вспомнить предупреждение Невзорова: "Берегись, Саша! При первой же встрече Шилов постарается вас убить"… Умирая, Ершов уяснил, что гибнет от руки Шилова, и назвал имя своего убийцы. Неподвижные зрачки открытых глаз продолжали глядеть на Шилова. Но Ершов был уже мертв.

Откинув в сторону вещевой мешок, Шилов схватил окровавленный труп и поднял над волчьей ямой. Затрещали сучья, и глухо донесся всплеск упавшего в зеленую жидкость тела. Следом прогрохотал гранитный камень. Посыпались комья земли обвалившейся кромки. Шилов лег на живот, уперся рукой в толстую поперечину, чтобы самому не провалиться, просунул голову, и снова посыпались комья. Трупа Ершова не было видно. На поверхности торчала верхушка валуна, а вокруг нее колыхалась и пузырилась вонючая жидкость, встревоженная падением столь необычного груза.

Шилов забросал яму древесным хламом и запорошил прелой листвой. Стараясь как можно быстрее замести следы убийства, он тут же освободил тропинку от завала, придав ей прежний вид. Оттаскивая на прежнее место вывороченную ветром во время грозы ель, он увидел окурок Ершова и положил в карман. Вскоре над волчьей ямой появилась куча хвойных отходов, якобы оставленных с осени в лесу заготовителями дров.

Пока Шилов рассказывал о смерти Ершова, Татьяна Федоровна оплакивала, но оплакивала не покойного, а убийцу и не раз становилась на колени перед образами, обращаясь поименно к святым и призывая их проявить милость и простить Мишеньку за убиение раба божьего Александра. Каждую молитву она завершала словом "аминь" и усердно колотилась лбом в половицы.

— Мама… Забыл сказать, — проговорил Шилов.

— Что, дитятко? — всполошилась мать.

— Отцовские часы где-то посеял.

— Бог с ними, с часами.

— А если найдут? Ведь они именные.

— Найдут — в дом принесут. Скажу — веники ломала да обронила.

Когда Шилов замолчал и схватился за голову, все еще не веря тому, что произошло в этот ужасный для него день, Татьяна Федоровна подсела к нему на лавку и, хотя не было нужды говорить тихо, прошептала на ухо, будто боялась, что их могут подслушать:

— Мешочек-то куда девал?

— Спрятал в лесу, — также тихо ответил Шилов. — Опасно домой нести. Сестра увидит. Боюсь, как бы она… не поразнюхала…

— Так и не заглянул, что там было?

— Заглянул. Консервы, водка, английская шинель и мелочь какая-то.

— И куда все это девать, Мишенька? — озабоченно вздохнула Татьяна Федоровна, глядя на сына. — А вдруг ни с того, ни с сего с обыском нагрянут?

— Не нагрянут.

— Наперед не загадывай, дитятко, это богу одному известно.

Именем бога Татьяна Федоровна, как щитом, прикрывалась от наказания и верила в безнаказанность. Верила, что бог простит ей любое злодеяние, если хорошенько попросить. Но так как связующим звеном между небом и землей был и остается христианский крест, она всю жизнь не расставалась с крестом. Молилась, как говорят, денно и нощно. Молилась за себя, но больше — за сына, и все сходило ей с рук. Она сухой выходила из воды.

В эту ночь молитва не помогла Татьяне Федоровне. Небо не приняло ее греха, от которого нельзя откупиться никакими молитвами.

Шилов во сне видел Ершова. Ершов пришел к нему и начал его душить.

— Саша! не надо, — отталкивая мертвеца, умоляюще захрипел убийца. — Я не хотел тебя убивать. Боялся, что ты меня выдашь.

— Ах, боялся? Мерзавец! Всю жизнь прикидывался другом. Ничтожество! А сам, подлая твоя душа, дезертир и убийца…

— Ми-ишенька-а! — сквозь сон услышал Шилов и спрыгнул с топчана, поняв, что Ершов наведался к нему во сне. Но почему мать кричит?

— Что с тобой, мама?

— Рыжий… Рыжий душил меня…

— И меня тоже, — признался Шилов, дрожа всем телом.

Татьяна Федоровна сошла с постели, зажгла лампадку,

открыла в сени двери, запалила дымный факел — прядь смоченной в керосине пакли на веретене — и, растопырив руки, как будто ловила курицу, стала кого-то выгонять в сени, сгибая ноги в коленях и приговаривая:

— Кыш-кыш…

— Ты кого гонишь? — теряясь в догадке, спросил Шилов.

— Душа его, дитятко, у нас за образами. Потому сразу двоим и приснился. Надо выгнать. Она огня боится. Пускай идет в дом Власа.

Шилов пожал плечами, но не посмел возражать матери. Слова о человеческой душе сильно подействовали на него. Он весь побледнел, съежился и сделался неподвижным, будто на него нашел столбняк:

— Какая же она из себя, мама?

— Вроде птицы-голубя, — сказала Татьяна Федоровна, закрывая дверь. — Только невидима людским глазом. Она бесплотна, дитятко.

— И долго она будет у нас на хуторе?

— Сорок дней. Пока поминки не справим.

Шилов больше не полез в подвал. Примостился до утра на полатях, поближе к матери. Но и там неподвижные зрачки Ершова неотступно смотрели на него, и Шилов время от времени вздрагивал от страха.

На другой день после двенадцати часов, перед приходом катеров, Татьяна Федоровна побывала в доме Сидельниковых.

— Ну как с Сашенькой? — спросила она у Светланы, только что приехавшей из города. — Ничего не слыхать?

— Нет, Татьяна Федоровна. Ничего, — ответила Светлана, приложив к глазам носовой платок. — Видно, Саша никогда уже не приедет…

— А может, еще…

— Что "может" — заплакала Светлана. — Когда его нет в живых. Это ясно… Да. Между прочим… Забыла вам сказать. Завтра вас вызывают на допрос в милицию. Зайдите к участковому за повесткой.

Перепуганная предстоящим допросом Татьяна Федоровна взяла у Данилыча повестку и в среду утром уехала в город. Она терпеть не могла людей со светлыми пуговицами. А тут еще навязался уголовный розыск.

Дознание вел инспектор, старший лейтенант милиции, молодой человек лет двадцати семи. Прочитав повестку, он усадил свидетельницу против себя и, уточнив фамилию, имя, отчество, спросил:

— Вы получали телеграмму о прибытии гвардии капитана Ершова?

— Как же, голубчик, получали. Получали, миленький,

— надломленным голосом проговорила Татьяна Федоровна.

— Ведь Сашенька мне не чужой.

— Вы разве родственники? — удивился инспектор. — Мне сказали — соседи. Уходя от поставленного вопроса, Татьяна Федоровна со слезами на глазах рассказала старшему лейтенанту о незавидном сиротском детстве Сашеньки, о том, что она воспитывала его чуть ли не с колыбели, отрывала лучший кусок от своего покойного сыночка и давала ему, сиротке…