Миклухо-Маклай. Две жизни «белого папуаса» - Даниил Тумаркин

Дело в том, что 11 октября Николая Николаевича свалил «первый пароксизм лихорадки», то есть приступ малярии; на следующий день наступила очередь Ульсона. «Пароксизмы», то учащаясь и обостряясь, то как бы отступая, продолжались в течение всего пребывания Миклухо-Маклая на побережье залива Астролябия. Они были вызваны, конечно, не переохлаждением от длительного нахождения в воде и другими подобными факторами, а заражением местными видами малярии, и начались по окончании инкубационного периода этой болезни. Пароксизмы были особенно частыми и изнурительными в декабре 1871-го — январе 1872 года, когда у путешественника и Ульсона развилась злокачественная форма тропической малярии. При ней приступы следовали один за другим в течение пяти-шести дней и сопровождались бредом, галлюцинациями и опуханием верхних и нижних конечностей. В начале одного из таких приступов, 7 января, Николай Николаевич неровным, дрожащим почерком сделал запись, которая отсутствует в дневниках, подготовленных им к печати:

«Не папуасы, не тропический жар и не труднопроходимые леса стерегут берега Новой Гвинеи. Защищающий ее от чужих нашествий могучий союзник — это бледная, холодная, дрожащая, потом сжигающая лихорадка. Она сторожит прибывшего при первых лучах и при палящем зное полдня, она готова захватить неосторожного и при догорающем свете дня, черная тихая или бурная ночь, чудный месячный блеск не мешают ей нападать на человека. Она сторожит его везде изменнически, человек даже не чувствует ее холодных объятий… Но это только на время, скоро точно свинец вливается в его ноги, голова туманится. Холодная дрожь пробирает его, трясет его. Мозг начинает изменять ему, образы, то громадные и чудовищные, то печальные и тихие, сменяются перед его закрытыми очами. Холод, мороз переходят в жар, палящий, сухой, нескончаемый… Образы переходят в какую-то скачущую, фантастическую пляску. Человек остатками чувств сознает, что он в руках врага»[441].

А как же хинин? Неужели его не было у Миклухо-Маклая? Путешественник привез значительный запас этого лекарства, но оно лишь помогало предотвратить или смягчить отдельные приступы, но было бессильно тогда, когда пароксизмы следовали один за другим или когда оно принималось в разгар приступа; большие дозы хинина вызывали звон в ушах и временную глухоту. От «болотной лихорадки», как называли тогда малярию, жестоко страдали почти все европейцы, жившие на Новой Гвинее.

Ученому не повезло со слугами. Ульсон оказался лентяем и трусом, панически боявшимся нападения папуасов. Даже в те дни, когда у него не было приступов, он прикидывался больным, лежал и охал, мало помогая своему хозяину. Еще хуже обстояло дело с Боем. Он страдал не только от приступов малярии. Не прошло и месяца со дня высадки, как у юноши-полинезийца появилась болезнь, которую Николай Николаевич диагностировал как «опухоль лимфатических желез в паху». Болезнь быстро прогрессировала. Бой стонал день и ночь; он лежал на полу, корчась от боли, отказывался принимать пищу. Миклухо-Маклай в меру сил старался помочь юноше: вскрыл и обработал большой нарыв, образовавшийся в паху, давал ему морфий как обезболивающее средство. Но в начале декабря стало ясно, что дни Боя сочтены.

С горькой иронией Николай Николаевич писал о том, что он совсем не походит на «барина, занимающегося естественными науками»[442]. «Утром я зоолог-естествоиспытатель, — гласит одна из записей, — затем <…> повар, врач, аптекарь, маляр, портной и даже прачка»[443]. «Я убежден, что мне было бы комфортабельнее, — сокрушался путешественник 3 декабря, — если бы я жил совершенно один, не имея слуг, за которыми до сих пор я ухаживал более, чем они за мною»[444].

А ведь сам Миклухо-Маклай страдал тогда от постоянных приступов малярии! Несмотря на предательскую слабость в руках и ногах, головокружение и упадок сил после очередного приступа, он, спотыкаясь, спускался к ручью за водой, собирал сухие ветки для очага, чтобы приготовить чай и сварить бобы или рис, не прекращал метеорологические наблюдения. Тут снова проявилась его удивительная способность превозмогать себя, мобилизовывать в экстремальных условиях все скрытые резервы своего организма, чтобы ценой максимального напряжения сил не только удовлетворять повседневные потребности, но и продолжать научные исследования.

Миклухо-Маклай мучительно размышлял о том, как преодолеть настороженность папуасов и завоевать их доверие. В ноябре положение начало меняться к лучшему. «Моя политика терпения и ненавязчивость, — записал он в дневнике, — оказалась совсем верною: не я к ним хожу, а они ко мне; не я их прошу о чем-нибудь, а они меня и даже начинают ухаживать за мною. Они <…> приходят, сидят долго, а не стараются, как прежде, выпросить что-нибудь и затем улизнуть поскорее со своею добычею»[445]. Но что нужно предпринять, чтобы папуасы спокойно воспринимали посещение их деревень? Путешественник решил громким свистом предупреждать о своем приближении к деревне, и это, по его выражению, «простое средство» дало благоприятные результаты. «Открыв, что неожиданность моего появления сильно их беспокоит и так им надоедает, — рассказывал он десять лет спустя, выступая в РГО, — я обыкновенно, подходя к деревне, останавливался и резким свистом давал знать о моем приближении для того, чтобы дать женщинам время убраться с детьми в кусты и спрятаться там. Я скоро заметил, что вследствие этого туземцы, зная, что я не приду неожиданным гостем, стали совершенно иначе относиться к моим визитам и гораздо реже брались за оружие»[446].

Миклухо-Маклай впервые применил свое «простое средство» 17 ноября, при посещении после длительного перерыва деревни Горенду. Спрятав женщин и детей, мужчины гораздо спокойнее встретили путешественника, не устраивали, по его словам, «разных шумных демонстраций при моем появлении, как прежде», а при его втором визите, 3 декабря, даже, казалось, не прерывали своих обычных занятий. Николай Николаевич выменял у них несколько кокосовых орехов, которые жители деревни охотно принесли в таль Маклай (дом Маклая).

Между тем безнадежное положение Боя и частое нездоровье Ульсона не укрылись от внимания Туя и других островитян, приходивших в Гарагасси. Туй предупредил: когда тамо русс останется один, люди из Бонгу и Гумбу придут в Гарагасси и убьют Маклая. Путешественник сделал вид, что отнесся к этому предупреждению как к шутке, заявив, что ни Бой, ни Ульсон не умрут, но усилил меры предосторожности, предположив, что «мои соседи толковали об этом на днях, иначе Туй не поднял бы старого вопроса о моем убиении»[447].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});