Роман о себе - Борис Казанов

- Постарайся быть общительней с моей мамой. За полтора месяца, что ты заперся, ты ни разу не сказал ей: «Доброе утро». Раньше ты передавал ей приветы в письмах под инициалами «НГ», а теперь даже не скажешь: «Нина Григорьевна».

- Так о чем идет речь: о «Нине Григорьевне» или о «Добром утре»?

- Не зли меня лучше.

Наталья взволнована: рука у горла, разглаживает складки на юбке, в глазах готова блеснуть слеза, - все приметы налицо… Да, я не помню, чтоб разговаривал с Ниной Григорьевной. Во мне ли вина? Выйдешь, она как раз высунется из спальни - и назад. Что ж мне, кричать ей вдогонку: «Нина Григорьевна, доброе утро!» - это и за насмешку можно принять.

- А «НГ» - не насмешка?

- «НН» писал своей жене Пушкин. А я «НГ» - теще. Будь она «Николаевна», я бы писал «НН».

- У тебя на все отговорка. А как ты ешь? Она сготовит, а ты открыл холодильник, как будто нет ничего на плите. Взял в руку без тарелки и унес.

- Я заметил, что она ходит без палки. Видно, нога пошла на поправку?

- Ей просто защемили нерв уколами в Быхове, - оживилась Наталья. - Леня тоже считает: все от уколов, от нервов. Еще от внушения, что она у нас умрет. Ты вообще понимаешь ее состояние? Жить после своего дома в городской квартире…

- Обожди. Я тебе говорил «Доброе утро»?

- Не помню, ты был на редкость внимателен ко мне… Я не понимаю, почему ты уперся, философствуешь? Влез в свою рукопись, слова легко даются? С кем ты по телефону разговаривал так? Ладно, ты только не расстраивай меня!…

Наталья уступила пока насчет «Доброго утра», а я не стал цепляться, что мне «слова легко даются». Забыла, как я месяцами переписывал один абзац? Эх, было время, когда мы устраивали читки в постели! Каждый новый рассказ я проверял на ней…

- Что ты говорил Ане?

- Поболтали ни о чем.

- Не беспокой ее, у нее ведь сессия. И не задевай Олега. Не видишь, как ему тяжело?

- А как тебе?

- Я привыкла всех обслуживать. И я не ропщу. Даже мама не понимает, что я себя работой больше оберегаю, чем если б ничего не делала. Я спать боюсь, во сне жизнь проходит. Сколько осталось жить? Я ненавижу себя, когда сплю.

- Но ты бережешь свой сон.

- Берегу! Потому что мне надо к детям.

- Ты прямо преобразилась, покрасив волосы. Мне нравится, что краска неоднородная, с оттенками. Тебе очень идет.

- Я б на 8-ое марта не решилась, если б не ты. Ужас, сколько стоило денег! Мне уже на работе прожужжали уши, что не крашусь, не завиваюсь.

- Хочешь, дам на завивку?

- Лучше дай Ане. Я уже заказала ей пиджак. Из того материала, что купили в Москве, когда ездили тебя встречать. Мы хотим сделать складчину. Сколько ты выделишь из своих?

- Нисколько.

- Это же твоя дочь! Ты же ее так любишь…

- Поэтому-то. Я ей трон воздвигну, если опомнится.

- По-мол-чи! - Наталья заткнула уши. - Я ухожу. Ты мне дашь деньги? Мы все с мамой растратили.

- Сколько тебе?

- Сам знаешь, сколько сейчас все стоит.

Пошел подробный отчет: в каком магазине какие цены, как она изворачивается с семьей. Все верно: зарплаты Натальи и пенсии Нины Григорьевны хватало на неделю, на полторы. Олег подкидывал нерегулярно и жалко его трясти. Но почему я должен знать и все понимать, и сочувствовать, что вам никто ничего не платит? Мне тоже не хотели эти деньги давать. Наоборот, их у меня украли - с «Аниными ящичками». А как я их вернул, могу я тебе сказать? Разве ты будешь меня слушать?

Только в своем романе я могу не стесняться того, что было в Южной Корее, в Пусане… Там я узнал, кто украл «Анины ящички»: мой штурман, мы с ним стояли на вахте. Способный моряк, но мразь. Он украл «Анины ящички», что я берег для лечения Ани, и был выдан мне такими же негодяями. То есть я был подставлен под его нож. Вот он вошел, крадучись… Да если б я знал, что Аня не со мной, я б ему и подставился! Полез бы на нож, на хер мне тянуть эту лямку? Однако я, неделями не спавший, был начеку. Всадил в него свой, опередив. Бил наверняка, чтоб убить и скинуть в иллюминатор: он, худой глист, проходил. Он же, стреляный воробей, успел втянуть живот; еще пояс на нем широкий, мы надевали от радикулита… Лезвие вошло! Он ухватился за рукоять, я вылил из него пол-литра крови. Дал вытащить нож с одним ящичком и обещанием вернуть долг во Владивостоке… Что мне его обещание? Пока я вернул только один ящик. Тогда я обокрал несчастного старика, с которым жил в каюте. Тот постоянно валялся в белой горячке, лез на стенку от слабой на градусы, с наркотиком, корейской водки, которую добывал у рулевых причаливавших к нам на рейде корейских шаланд. У старика всего-то и было денег как за один ящичек. Продав одеяло (все, чем отоварился в Пусане), он допился до своего конца: ночью всплыл между судами, и вахтенные шестами отводили каждый от своего судна плавающего мертвеца, пока не утянуло течение… Лучше б я уплыл вместо него! Ведь мне оставалось добыть еще два ящичка, а как их возьмешь? Все трюмные воры уже в золотых перстнях ходили, в цепочках. Одевались, как попугаи, и ездили из борделя причаститься в буддийский храм. На шаланде, когда они, пьяные, грузили коробки с телевизорами «Самсунг», штабель развалился, штук пять коробок упало в воду, - они и не посмотрели: купим еще! Все ж и они погорели, когда таможенники накрыли остатки контрабандной икры. Начали выносить из опечатанного трюма. Я оказался неподалеку, и мне повезло. Полицейский южнокорейский из какого-то сочувствия ко мне, - можно представить, как я на эти ящички смотрел! - отпихнул в мою сторону два разбитых… Я тут же их сплавил, не выходя из каюты. Через иллюминатор, в подплывшую шаланду… Свое вернул!…

Вот и есть результат: «Последний рейс «Моржа». Ну, а сколько б я еще сумел продержаться, если б вернулся к «Могиле командора»? И пошел еще дальше. Взялся за папку «Белая башня»… Кто бы меня ободрил, чтобы я осуществился? Был у меня брат из близнецов, который со мной считался. Да, есть маленький Димок, который сам, не побираясь ни у кого, выстроил себе дом. В этом доме я мог бы, наверное, писать. И был еще старый дружок, Толя Сакевич, коммерсант новоявленный, подкидывал бы алкогольные напитки и деликатесы, чтоб я писал с настроением… Какой можно сделать из этого вывод, обобщение? По-видимому, я засиделся в Минске. Пора складывать свои писания и уезжать.

Я отсчитывал Наталье, выдвинув ящик стола, длинными двадцатитысячными, и тяжело было видеть, как она следит с вожделением за моими руками. Скажи я сейчас: «Отдать тебе все, что у меня есть?» - она бы взяла, не подумав, что я тогда не смогу писать. Ведь я сам ее приучил: деньги кончаются, я уезжаю. Ну и что, если уезжаю в Израиль? Она и Израиль представляла, как мою обычную поездку. Еду подрабатывать, как и другие. Устроюсь, что со мной станется, - и буду им помогать.