Роман о себе - Борис Казанов

- Сможешь объясняться… Вдруг заведешь роман с богатой израильтянкой? Тогда никто не возразит, что ты романист.

- Если это предложение, то оно принято.

Ольга засмеялась: в ее голосе было мелодичное детское «ы-ы», вызывавшее вожделение. Вспомнив, как она заигрывала с немолодыми работниками Израильского культурного центра, я сказал, дав ей досмеяться:

- Ольга, ты знаешь, что такое удача?

- Никто не знает, что это такое. Но это единственное, на чем держится Эрец Исраэль.

- Я знаю, что такое удача.

- …йаеемд

- Удача - это оказаться одному в океане - и спастись.

- Ты…?йрйцш пфеаб

- Серьезней и не может быть. Я оказался ночью один в океане. Судно ушло, никто не знал, что я за бортом.

- !йебае йеа

- А потом судно остановилось. Из-за прихоти штурмана. Ему вдруг захотелось свежей рыбы…

- На тебя посмотрел Бог!

- Вот я и приеду в Израиль с чеком в кармане, который он подписал.

Ольга проговорила задумчиво:

- Ты знаешь, на меня действует это…

- Я могу вложить чек в твое дело.

Ольга вдруг рассердилась:

- Ты баламут, Борис. Я кончаю разговор.

- …къеа нмел, дгмев

- Ы-ы…

Глава 21. Жена. Возвращение к роману.

Ух! - я сел.

Надо навести порядок на столе. Дать себе остыть от «Последнего рейса «Моржа». Уже убрал лоции, морские карты, справочники, дневники. Избавился от массы ненужных страниц, хранившихся много лет в двух толстых папках. Но скопились новые отходы - от рукописи; с ними и следовало разобраться. Выпавший материал, рукопись его отвергла. На некоторых страницах моя рука, колеблясь, оставляла пометки, отчеркивания другим цветом чернил. Так я продлевал им жизнь. Порой берег целый лист из-за одного слова или фразы. Даже черновые страницы, валяющиеся под ногами, из которых все перебелено в рукописи, и те нужно перепроверить. А вдруг закрыто там, заслонено живое слово? Вдруг посветит, как капелька на сосенке, - на свежие, отдохнувшие глаза? Нельзя дать пропасть ничему, что возникало, когда создавал. Пусть вот эта рукопись отвергла, - другая возьмет. В них, в удачных фразах, словах, - дрожжи, на которых взойдет новая книга. Потраченные силы, нервы, дни, летящие, как минуты; выкуренные сигареты, боль в глазах… Если не сделаешь такую работу сейчас, себя же и накажешь. Разве не бывало: понадобится сцена, эпизод. Начинаешь искать в отчеркнутых, под ногами… Неужели не пометил, выбросил уже? Мне приходилось рыться в мусорном ведре, искать среди окурков, объедков пищи. Бросился вовремя, не опоздал, и ты ее, нужную, ошибочно выброшенную страницу, отыщешь и, успокоенный, принесешь, высушишь, отскребешь… Что к ней пристанет, если она золотая? Ну, а не успел или не хватит терпения искать, - сядешь по новой сочинять.

Все-таки превозмог себя!

Славный тогда выдался денек: натерпелся, наплакался, но и погулял в охотку! Много лет меня увлекало то одно, то другое; везде я видел солнечные просветы, но дорога, поманив издали, неминуемо переходила в бездорожье, в рытвины и ухабы, на которых трясло до вытрясения души. Я продрался через кустарник ранних лет, попутно проверил грибные поляны, порыскал по обочинам… Как мне помог этот негаданно-нежданно просыпавшийся снег! Меня обдувал теплый ветерок и обдавало зловонным тленом, и я выяснил, что давно, собственно, живу в долг и мог, ничего не создав, вообще исчезнуть. Тут никакой обиды, только сожаление, что жизнь коротка: «На миру и смерть красна!» - потрясающая пословица. Но когда из тебя втихую изымают душу, когда засучивают рукава мастеровые-гробокопатели, как отомстить им, не запачкавшись о них? Вот я и нашел способ расплаты, сочинив «Последний рейс «Моржа». Передал герою выразить то, что касалось меня лично. Я себя в Счастливчике запрятал, терпя издевательства от таких же бездомных странников, как сам, и, что бы я о них ни сказал, мое сердце пело от любви к ним… Вот мое противоядие! В виде этой рукописи, сложенной аккуратной стопочкой на краю стола.

Если взять сейчас эти голубоватые листочки, отборные страницы «Последнего рейса «Моржа», - что я в них найду? Как подойти к себе без всякой скидки? С чем вообще можно сравнить творение пожилого усталого человека?… По рукописи не всегда отгадаешь, но автор знает, как что далось. Случился прорыв, как будто проглянула снова морская даль в этом окне… Но разве сравнить с тем состоянием, когда работал над «Осенью»? Где то попадание, как в 28? Счастливая есть у меня книга! Как легко она мне далась… Все выходило на бумаге и, садясь утром, как сейчас, просматривая, что написал, я убеждался: нет, это не могло родить лживое вдохновение, развеивающееся с папиросным дымом! Ты создаешь то, что с тобой останется, переживет, так как ты стареешь, а здесь одно и то же: молодое море, горячая кровь и жизнь - как только вздохнул. Теперь же пишешь, как спасаешься от гибели. За тобой гонятся, а ты строчишь, строчишь - убегаешь так…

- Я могу войти?

Меня как током ударило от скрипа двери! Ведь я весь на пределе, нервы оголены…

- Ты заходишь, ей-Богу…

- У тебя я всегда лишняя.

- Времени нет, чтоб тебе возразить.

- Я только на минуту.

- Ладно. Вошла - заходи.

В моих словах прозвучало недовольство не Натальей, а тем, что она застала меня врасплох. Понимая это, она, придиравшаяся даже к интонации, не стала на сей раз мастерить из полена Буратино. Я подскочил, когда заметил, что Наталья села на шнур от «Малыша». Там тоненькие проводки от наушников, чудо электроники… Нет, настоящую вещь задницей не отсидишь! Бывало, ронял «Малыша» на стальную палубу - и сходило… Я был обижен на Наталью, что она, зайдя без меня в комнату в поисках чистого листа, сняла с рукописи верхнюю страницу. Эту страницу я клал для ритуала. Ведь к книге, к первой странице, подходишь, как к бабе в постели! Или приятно, чтоб кто-то подсматривал? А она сняла чистый лист, рукопись открыла… Или забыла? Знала и забыла… Наталья настраивала себя на разговор, а я посматривал на нее особенно так. Между нами должен был пойти обмен, как между автором и героиней. Я уже исписал на снегу начало любви, пойдут молодые годы… или они прошли? Должно быть, я и любил ее, как героиню: недолговечной, похожей на настоящую любовью, опасной для нас двоих. Есть логика, есть сила и логика в самих словах, выстраивающихся в строчки. Никто не знает труда писателя, его зависимости от строк: что он не сам себе Бог. Зато едва ли не каждый, прочитав нечто, к себе относящееся, считает, что ты его переврал, раз он имеет возможность глянуть в зеркало, что висит в прихожей.

- Ната, я тебя слушаю.

- Постарайся быть общительней с моей мамой. За полтора месяца, что ты заперся, ты ни разу не сказал ей: «Доброе утро». Раньше ты передавал ей приветы в письмах под инициалами «НГ», а теперь даже не скажешь: «Нина Григорьевна».