Хроники разведки. Мир между двумя войнами. 1920-1941 годы - Александр Юльевич Бондаренко

да и надобности на длительное раскачивание просто не имелось. По счастью, он обнаружил, что никакого наблюдения за ним со стороны немецких спецслужб не велось. Это казалось удивительным, но факт оставался фактом. Никто не прилипал к нему на улице, лишь только он выходил за ворота полпредства, никто в бирхалле не сидел за столиком напротив, прикрываясь газетой, и так далее.

Коллеги в полпредстве объяснили: немцы демонстративно сняли почти всякое наблюдение за советскими дипломатами. (Исключение составлял лишь Амаяк Кобулов. Спецслужбы мгновенно вычислили, что именно он является резидентом НКВД — для этого, впрочем, достаточно было знать, чей он брат, — и сразу взяли под плотную опеку.) Во-первых, этим они давали понять, что доверяют Советскому Союзу, что намерены свято соблюдать пакт. С этой целью они даже пошли на вообще беспрецедентный шаг: показали советским специалистам новейшие самолёты-истребители, танки и некоторые другие виды вооружения. Тут, правда, крылась и ещё одна цель — запугивание!

Во-вторых, Рейнгард Гейдрих, шеф полиции безопасности и службы безопасности СД, был уверен и сумел убедить в этом Гитлера, что очистил Германию от иностранных разведчиков и коммунистического подполья. Доля истины в этом присутствовала. Хотя тут-то заслуга принадлежала не только Гейдриху, но и... бывшему советскому наркому внутренних дел Ежову и, правда в гораздо меньшей степени, нынешнему — Берии, изрядно прохудившим во многих местах собственную разведывательную сеть.

Без особых сложностей в первые же дни по прибытии в Германию Коротков выяснил, что оберрегирунгсрат доктор Арвид Харнак как работал, так и продолжает работать в имперском министерстве экономики.

Затем методом личного наблюдения установил, что «Брайтенбах» каждое утро выходит из своего дома № 21 на Кармен-Сильверштрассе и едет на Курфюрстендам, 140, где размещался сектор «Е» (контрразведывательный), в котором он служил. Значит, с Вилли Леманом тоже всё в порядке.

В начале сентября Коротков позвонил по телефону, указанному в оставленной «Брайтенбахом» записке, назвал пароль, а затем, в соответствии с условиями, договорился о личной встрече.

На следующий день он уже сидел за кружкой светлого пива в бирхалле на одной из улочек, вливающихся в Кантштрассе, неподалёку от вокзала «Цоо».

В назначенный час, много позднее окончания рабочего дня, в прокуренный зал вошёл мужчина лет пятидесяти, чуть выше среднего роста, плотного сложения, с короткой крепкой шеей и почти круглой головой. Уши и нос у него были специфически приплюснуты, похоже, в молодости он занимался либо борьбой, либо боксом, лоб высокий, с большой залысиной. Маленькие светлые глазки взирали на мир уверенно и цепко. Во всём его облике чувствовались сила и обстоятельность. Ничего «гестаповского» в его внешности Коротков не углядел, но что-то от старого служаки, эдакого фельдфебеля-резервиста, в нём ощущалось.

«Брайтенбах» вычислил Короткова в достаточно людном зале безошибочно по описанию, приметам и наверняка интуиции. Контакт состоялся. Взаимопонимание и доверие было достигнуто сразу. Тому способствовал и привет, переданный «Брайтенбаху» от некоего чеха, «владельца рекламного бюро», — Василия Зарубина.

9 сентября, после донесения в Москву о встрече с «Брайтенбахом», «Степанов» получил из Центра шифровку, подписанную Берией:

«Никаких специальных заданий “Брайтенбаху” давать не следует. Нужно брать всё, что находится в непосредственных его возможностях и, кроме того, что будет знать о работе против СССР различных разведок, в виде документов и личных докладов источника».

Коротков должен был признать, что нарком разбирается в тонкостях работы с ценными агентами, находящимися в особо опасных, экстремальных условиях: не нужно их чересчур активизировать, подвергая тем самым лишнему риску. «Брайтенбах» сам прекрасно понимает всё и не нуждается в подталкивании.

«Коротков»

А теперь мы возвратимся в посольский особняк на Унтер-ден-Линден и узнаем, чем занимался в «логове фашистского зверя» «легальный» резидент Амаяк Захарович Кобулов.

Дэвид Мёрфи рассказывает:

«У гестапо было много времени, чтобы изучить Амаяка Кобулова, проследить его ежедневный режим, когда он шёл в свой офис, расположенный на Унтер-ден-Линден в комплексе советского посольства, и засечь контакты, которые он устанавливал в дипломатических и журналистских кругах. Он занимал заметную позицию — его повысили из секретаря в советники, и было мало сомнения, что гестапо точно знает, кем он был. Как резидент он был малоэффективным, но в июне 1940 года его вызвали в Москву для отчёта о проделанной работе. Он отверг всю критику, явно чувствуя достаточную протекцию и своего брата Богдана, и самого Берии, чтобы делать то, что он хочет. Тем не менее ему предложили устанавливать новые агентурные связи».

Ну вот, опять тот же месяц — июнь 1940 года. Есть ли смысл объяснять, почему это вдруг товарища Кобулова пригласили в Москву и попросили отчитаться? Явно, что это Павел Михайлович, возвратившись «с холода», доложил товарищам Меркулову и Берии о том, как живёт и трудится «легальный» резидент. Нет сомнения, что ничего хорошего про Амаяка Захаровича он рассказать не мог, но и общими фразами на уровне «молодой, старается» явно не ограничился, хотя такая оценка была бы принята руководством вполне благосклонно. Ведь «Захар», напомним, был «человеком Берии», и даже более того — за спиной его и его брата была достаточно хорошо заметна тень самого товарища Сталина. Что ж, дать объективную оценку работе Кобулова мог только человек честный, смелый и принципиальный, который меньше всего озабочен самосохранением.

Зато Амаяк Захарович понимал, что ему о самосохранении пока ещё заботиться не надо, а потому, по свидетельству генерал-лейтенанта Вадима Алексеевича Кирпиченко, «на замечания Центра он реагировал нервно и раздражительно и требовал от начальника разведки избавить его от нравоучений из Москвы».

Интересно, кто же ещё из резидентов мог вести себя подобным образом?

Но Фитин, как мы понимаем, был не из пугливых. К тому же кому, как не ему, было знать масштабы надвигающейся беды и понимать, что либо каждый будет добросовестно делать своё дело на своём месте — либо всех сметёт надвигающийся вал гитлеровской агрессии.

Так что, думается, Павел был весьма объективен и доказателен в своих оценках, потому как «любимчика» Кобулова не только вызвали в наркомат и заслушали его отчёт, но и высказали ему критические замечания, рекомендовали активизировать свою работу, в том числе — с агентурой. По уму, конечно, надо было срочно отзывать «Захара» из Берлина, но ведь не любят у нас «своих» обижать! Как говорится, «своих не сдаём». Так что, пообещав сквозь зубы, что он устранит «указанные недостатки», Амаяк Захарович поспешил возвратиться на Унтер-ден-Линден.

Ну а далее всё получилось именно по той пословице, что «заставь дурака богу молиться, он себе лоб расшибёт».

Приехав в Берлин, «Захар» тут же развернул кипучую деятельность и уже в начале августа сообщал на Лубянку о своём знакомстве с молодым журналистом Орестсом Берлинксом, корреспондентом латвийской газеты «Бриве земе», который выражал симпатии к Советскому Союзу и был готов передавать Кобулову конфиденциальную информацию, получаемую им из МИДа. «Захар», не владеющий иностранными языками, использовал в качестве переводчика сотрудника резидентуры, работавшего «под крышей» корреспондента ТАСС. Можно понять, что таким образом резидент расшифровывал разведчика, тем более что контакт с Берлинксом очень и очень походил на «подставу».

Прошло не более десяти дней, и 15 августа в Центр полетело сообщение о вербовке латвийского журналиста. Свежеиспечённый агент получил псевдоним «Лицеист».

Фитин и Меркулов напряглись: Амаяк Кобулов в нарушение всех правил стал заниматься самодеятельностью. Тем более если прежде в соответствии с ранее установленными правилами резиденты могли самостоятельно принимать решение о вербовке агентов (к сожалению, порой это приводило к излишнему расширению, если не сказать даже — к засорению сети за счёт малоценных агентов), то теперь, в целях улучшения агентурной работы за рубежом, вопросы вербовки решались только с санкции руководства разведки. Но «Захар» никаких разрешений у Москвы не спрашивал. К тому же, приобретя, как он уверял, ценного агента, Кобулов вполне мог посылать самую