Стихотворения и поэмы - Юрий Кузнецов

Оглянуться на то же «Видение» — вроде бы тут и средств никаких особенных нет. Словесный ряд предельно прост, доступен, даже обиходен (разве лишь «чёрные мессы» кого-то озадачат). Да и слов-то по сути так немного, что поневоле вспоминается: «Словам тесно — мыслям просторно». С поправкой на то, что слова нисколько не зажаты, а открывающийся исторический, даже сверхисторический простор и мыслью сразу не объять.

Но поэт надеется, что его читатель эти пространства постигает не одним лишь знанием Евангелия, русской истории или Тютчева, а всей своей душевной сутью сразу. И что в этом отношении между ним и читателем нет никаких преград. А потому, говоря о себе, он говорит тем самым и о каждом из нас.

Бывает у русского в жизниТакая минута, когдаРаздумье его об отчизнеСияет в душе, как звезда.

Ну как мне тогда не заплакатьНа каждый зелёный листок!Душа, ты рванёшься на запад,А сердце пойдёт на восток.

Родные черты узнавая,Иду от Кремлёвской стеныК потёмкам ливонского края,К туманам охотской волны.

Прошу у отчизны не хлеба,А воли и ясного неба.Идти мне железным путёмИ зреть, что случится потом.

И снова — какой неукоснительный отбор самых весомых, значимых в жизни каждого из нас слов! Озирая этот словарный запас, можно сказать, что он по сути и невелик. Но словарный запас Юрия Кузнецова для того и невелик, что заключённые в словах смыслы у него большие. Он пренебрегает словами, выражающими какие-то малые, мелкие доли, частности. Ему подавай всё разом небо, всю целиком землю, или хотя бы её край. Когда он заявляет, что «край неба за первым углом», то и угол здесь — вовсе не мелочь. Это не угол какой-то отдельной хибары. Не уголок, который «нам никогда не тесен». Кузнецовский угол просто зияет, настолько он громаден. Это угол, может быть, евангельского краеугольного камня, никак не меньше.

Глаза его не различают всякую житейскую мелюзгу, а душа равнодушна к маленьким переживаниям, к изысканным оттенкам «чувствий». Его слово устремлено к обобщениям, не хочет сосредоточиваться на всяких там шизофренических подробностях, на кружавчиках и ньюансиках. Он не хочет вязнуть в метафорах и устремляется к большим событиям, к великим символам, знамениям и знакам. В поэтическом укладе и обиходе Кузнецова совершенно непредставимо пушкинское «морозной пылью серебрится его бобровый воротник». Скорей, он обернётся на Хлебникова с его потрясающим образом-обобщением: «Русь, ты вся — поцелуй на морозе». Но лермонтовское «воздух был чист и свеж, как поцелуй ребёнка» тоже не для Кузнецова. Потому что слишком частно, слишком трогательно сказано. А уж есенинское «алой розой поцелуи веют, лепестками тая на губах», думаю, в понимании Кузнецова просто слишком, до приторности, сладко.

Это не значит, что по-человечески он в своих художественных оценках и приговорах всегда прав. Такое художественное мироотношение и не обязательно для всех. Но он прав в масштабах своего созерцания мира, как права Псалтирь, ворочающая цельными глыбами гор, бездн, пустынь, морей, народов и царств. Или как прав тот же Пушкин, сравнивающий меньшее с большим, когда описывает Петра в битве под Полтавой: «Он весь, как божия гроза».

Юрий Кузнецов даже свою муху, даже звук половицы в рассохшемся доме рассматривает как события всемирные. Символизм Блока и Белого рядом с символом кузнецовской «Мухи» или «Иглы» представляется каким-то камерным, слишком хрупким и нежным. Вот почему в поэме «Золотая гора» Кузнецов позволяет себе, с помощью цитаты из «Евгения Онегина, вызывающую, почти насмешливую аттестацию:

Потом мелькнул воздушный Блок,Что Русь назвал женойИ лучше выдумать не могВ раздумьях над страной.

Кузнецов необыкновенно увеличивает каждый предмет, попадающий в поле его зрения и, значит, соразмерно увеличивается весомость слова, обозначающего предмет. Если взглянул на иглу, то уж она ни за что не затеряется у него в стоге сена. А если глянет на стог, тот, пожалуй, вырастет до размеров галактики.

Он — коваль слов завидной весомости. Эта тяжелая, в течение более четырёх десятилетий, работа у кузнечного горна с раскалёнными словами создала особый Кузнецовский словарный фонд, решительно обновивший всю нашу поэтическую речевую культуру за счёт возвращения её к первозданной простоте. Это не значит, что ему всё и всегда в равной мере удавалось. Иногда к одной и той же теме он возвращается неоднократно, не довольствуясь первым опытом. Или следующими за ним. И тогда мы слышим чад и шип недовольных заготовок, снова и снова погружаемых в воду.

Читая Юрия Кузнецова впервые или перечитывая его, мы встречаемся с особой смыслоёмкостью образа, когда чрезмерного обилия слов и не потребно, потому что каждое из нужных ему наэлектризовано как грозовая стена. Даже если она движется молча, это не молчание пустоты. Это молчание переполнено смыслами.

Он видел больше, чем его глаза,Он тронул глубже зримого покрова,Он понял то, о чём сказать нельзя,И, уходя, не проронил ни слова.

Хотя он не оставил ничего,Молчание его подобно грому.Все говорят и мыслят за него,Но говорят и мыслят по-другому.

Это признание о себе наперёд, произнесенное тридцать пять лет назад, сегодня подтверждается если не сполна, то в главном. Современная русская поэзия в лучших своих проявлениях и предчувствиях учится у Юрия Кузнецова суровому молчанию посреди мира, переполненного словесными трещотками. И учится говорить и мыслить по другому.

Виталий Григоров

Тюремная книга Юрия Кузнецова. (1997)

Книга стихов современного русского поэта Юрия Кузнецова под названием «До свиданья! Встретимся в тюрьме…» вышла в 1995 году, но увидела свет только в 1997-ом.

Сборник, вышедший тиражом в 5000 экземпляров, можно было приобрести только в книжном магазине при редакции журнала «Наш современник», в котором постоянно и в основном публикует свои произведения Юрий Кузнецов.

«До свиданья! Встретимся в тюрьме…» — строка, давшая название всей книге, из начального стихотворения сборника: «Ой ты, горе, луковое горе!» Трагический характер названия книги проецируется на всю книгу в целом.

В книге представлены стихи, которые публиковались в периодике за последние шесть лет — с 1989 по 1995 гг. Есть в сборнике и новые стихи.

* * *

Сделаем небольшой «экскурс» в историю художественного мира поэта.

Юрий Кузнецов о своём творчестве сказал: «… конечно, «отпущу свою душу на волю» — это эпиграф ко всему, что я написал и напишу» (№ 35, 01.09.95 г. «Лит. Россия»).

Вспомним это стихотворение, в котором лирический герой и лирический персонаж предстают в едином и нерушимом пространстве:

Отпущу свою душу на волюИ пойду по широкому полю.Древний посох стоит над землёй,Окольцованный мёртвой змеёй.

Раз в сто лет его буря ломает,И змея эту землю сжимает.Но когда наступает конец,Воскресает великий мертвец.

— Где мой посох? — он сумрачно молвитИ небесную молнию ловитВ богатырскую руку свою,И навек поражает змею.

Отпустив свою душу на волю,Он идёт по широкому полю.Только посох дрожит за спиной,Окольцованный мёртвой змеёй.

Подробный анализ этого стихотворения проделал Вадим Кожинов («Статьи о современной литературе», М., «Современник», 1982, стр. 259–260). Следует вспомнить главное: «В пространстве этого стихотворения (что характерно, разумеется, и для поэзии Юрия Кузнецова в целом) даль исторического времени как бы преодолена, снята мощным, непререкаемым чувством живого единства с предками и потомками».

Вадим Кожинов обратил внимание и на тот существенный факт, что поэзию Юрия Кузнецова, подобно художественному миру Достоевского, надо мерить не прямолинейной психологически-бытовой мерой, а той мерой, которую сам для себя «узаконил» поэт: мерой космической.

Никогда не стоит забывать давно всем знакомое и хрестоматийное: «Слова поэта — суть уже его дела». А нам лишь остаётся радоваться вместе с Юрием Кузнецовым или печалиться, подмечать кое-какие мелкие просчёты его или незаметные, но несомненные, удачи, в конце концов любить его или ненавидеть.

Но, зная, как Юрий Кузнецов вольно ж и в ё т и д ы ш и т в истории Родины и всего мирового человечества, спрашивается, почему же он одинок в своём времени, среди своего поколения: «Я в поколенье друга не нашёл, // И годы не восполнили утраты…»?