Тетива. О несходстве сходного - Виктор Шкловский

Возвращаться назад нельзя, но можно обогатиться прошлым, так, как обогащался им Гёте, создавая «Фауста», используя и Библию, и, может быть, традиции кукольной комедии.

Роман Томаса Манна написан большим писателем, с полным знанием материала прошлого и с некоторой иронией к романной технике; недаром в одном из своих докладов, говоря о романе, Томас Манн упоминает Стерна.

Роман «Иосиф и его братья» не возвращение к прошлому – это защита настоящего. Манн защищал гуманизм, борясь с фашистами.

Но способ выделения основного для описания, способ членения объекта, иного соединения изменяется вместе с временем.

Удача романа, мастерство автора наводит на мысль об отношении романа к той короткой библейской повести, которой так восхищался Толстой.

Библейская история Иосифа Прекрасного могла бы быть сейчас напечатана в двух газетных подвалах.

Про смерть любимой жены Иакова сказано в трех коротких абзацах (в главе 35-й Бытия, стих 19–20).

Библейская биография Иосифа говорит об особенностях его поведения – он добрый и великодушный хитрец.

Рассказ об Иосифе Прекрасном использовался всей восточной литературой как рассказ о верности перед искушением. Все лишнее, даже хронологически необходимое, выкинуто. Осталась трагедия зависти и верности. Отец, братья и мать даны постольку, поскольку они связаны с конфликтом повести.

Смерть Рахили описана в главе 35-й, но в библейской повести про нее муж говорит, как про живую. Выражения «отец» и «мать» слиты в понятие «родители», и поэтому про мертвую Рахиль, споря с сыном, Иаков говорит, как про живую.

В романе Томаса Манна описания многословны, а люди красноречивы.

Роды Рахили описаны подробно, сказано про Иакова, что «у него были две страсти: бог и Рахиль».

Женщина умирает долго и трогательно.

Роман приблизительно в 150 или 170 раз длиннее повести, по которой он создан.

У каждой эпохи своя условность изображения, свои конвенции, которые она соблюдает. Новое появляется в старом, появляется резко, как бы отрицая старое восприятие, но не затемняя его.

В эпосе о Гильгамеше герой спорит с богиней, как с равным существом. Потом умирает его друг Энкиду.

Живой рассказывает мертвому о том, какие подвиги они совершили. Все коротко, но время показано замедленным.

(«Гильгамеш»)

Деталь, которую можно назвать натуралистической, вторгается в миф, который в то же время содержит в себе историю (в том числе и имя действительно существовавшего царя).

Элементы прошлого, настоящего и будущего восприятия жизни существуют в искусстве рядом.

Эпос предваряет роман. Миф предваряет эпос.

Роман не может вернуться в эпос, хотя этого мучительно хочет.

Можно проследить различие между методом показа времени в романе и показа времени в Библии.

История Иосифа, как мы уже говорили, дана в Библии как новелла, перебитая родословными; эти родословия скрепляют новеллу с другими частями Библии и показывают течение реального времени.

Изменения в самом герое не даются.

Он прекрасен, но не изменяется. Не толстеет, не стареет. Он такой, какой нужен для повествования.

У Томаса Манна даны возрасты Иосифа-юноши, взрослого Иосифа и Иосифа, уже пополневшего.

Даже любимый брат Вениамин, тоже пополневший, не узнает его, несмотря на знаки внимания, оказываемые знатным египтянином случайному пришельцу.

Вениамин как бы предчувствует узнавание, но не узнает человека, с которым провел детство.

Этого нет в Библии; в Библии мотивировка сказочна; в сказках человек приходит, совершивши подвиги, не постаревший. В «Одиссее» старение происходит для того, чтобы вернувшийся герой не был узнан.

Афина не превращает Одиссея – а возвращает ему молодость; старый раб узнал господина только по шраму от раны, когда-то нанесенной вепрем.

Томас Манн вводит в библейский рассказ реальное время: точный счет годов. Это невозможно, потому что рассказ был написан человеком, не имеющим необходимости точно отмечать течение времени, дробить его.

Одновременно Томас Манн дает характеристику времени вообще и приходит к заключению о непознавании его: «Мы причащаемся смерти и познанию смерти, отправляясь в прошлое на правах авантюристов-повествователей, и отсюда наше любопытство и наша испуганная бледность. Но любопытство сильней, и мы не отрицаем, что идет оно от плоти, ибо предмет его – альфа и омега всех наших речей и вопросов, всех наших интересов – человек, которого мы ищем в преисподней и в смерти, как искала там Иштар Таммуза, а Исет – Усири, ищем, чтобы познать его там, где находится минувшее».

Минувшее истории и мифологии для Томаса Манна своеобразное состояние неподвижности.

Он говорит, что три тысячи лет «...что это по сравнению с бездонностью времени?».

Время Томаса Манна заселено мифами, но они, повторяя друг друга, не передают разных состояний сознания человечества.

Иосиф – одновременно и Таммуз – бог весны, и Осирис – воскресающий бог, Гермес – хитрый похититель стад у Аполлона, и Гильгамеш – герой, победивший все – кроме сна.

Герой много раз разгадан в полуцитатах.

Цитаты не дают эпопее временной глубины, они, как кованная из золота литературная риза, одетая на икону, Превращают все в повторяющийся орнамент.

Жена Пентефрия, Мут, соблазняя Иосифа Прекрасного, с манерной сложностью стыдится страсти, выдумывая способы поднести подарки любимому. Он отказывается от женщины так, как мог отказаться от нее Джозеф Эндрюс, полупародийный герой Филдинга.

Она разговаривает с Иосифом, как начитанная дама.

Женщина говорит: «Я обезумела от безмерного желания твоей плоти и крови, и я сделаю то, что говорю! Я любящая Изида, и взгляд мой – это смерть. Берегись, берегись, Озарсиф!».

Уговаривая безумную Мут, Иосиф вспоминает о Гильгамеше. Гильгамеш отвергает любовь к нему богини, и она выпустила на строптивца огнедышащего быка. Он тогда не был цитатой.

Человечное просто и понятно.

Блудница превратила зверя в человека и послала его на подвиги.

То, что в Библии было названо блудом, в древнем эпосе о Гильгамеше было новым бытом. Примеры и параллели, приведенные в истории Иосифа Прекрасного, рассредоточивают романное время, размывают его, как тушь.

То, что в Библии называлось блудом, в «Фаусте» у Гёте каралось как преступление.

Ангелы считают, что Маргарита должна умереть. Важно не повторение, а несходство, рождаемое опытом нового познания.

Толстой иначе характеризовал героев, иначе их описывал, чем это начал делать Чехов.

Толстой считал Чехова не просто великим писателем, а обладателем нового мастерства.

Время оценивалось гением сменой способов изображения.

Многократно переосмысленные мифологизацией конфликты перестают быть конфликтами определенного произведения.

В археологической части роман музейно точен, но археология воспринимается вне хронологии.

В романе большое количество спорных удач. В старое помещенье вносят новую мебель. Томас Манн боролся со старым библейским мифом, любуясь его антикварностью.

Понятно желание вступить в эту борьбу. О ней мечтал молодой Гёте. В борьбе Томас Манн, не оказавшись побежденным, остался хромым, как Яков, который боролся с неведомым пришельцем и одолевал его, но пришелец сокрушил бедро Якова на память о том, что он боролся с тем, кто превосходил его силой.

Иронический подвиг Томаса Манна не воскрешает роман как универсальную структуру прозы.

При рождении человека повивальная бабка перерезает, перевязав, пуповину, связывающую плод с матерью.

Искусство прерывно. Оно рождается для нового познания, нового исследования, нового расчленения восприятия и создания новых структур.

Вчерашний день существует, звучит, но эхо его должно быть учтено при записи нового звука.

«Кентавр» Джона Апдайка

В романе «Кентавр» действие идет как будто одновременно: в Соединенных Штатах Америки сейчас и в Греции во времена условного существования античных героев и богов. Апдайк как бы ученик Томаса Манна.

Разновременные действия сопоставлены и переплетены сложным способом. Злые мальчики бросают в своего учителя копьем: оно вонзается в его голень. Он идет, цокая тремя здоровыми копытами: «Он старался не наступать на больную ногу, но неровное цоканье остальных трех его копыт было таким громким, что он боялся, вдруг какая-нибудь из дверей распахнется, выйдет учитель и остановит его. В эту отчаянную минуту другие учителя казались ему пастырями ужаса, они грозили снова загнать его в класс, к ученикам. Живот сводила медленная судорога; и возле стеклянного шкафа со спортивными призами, смотревшего на него сотней серебряных глаз, на блестящем натертом полу он, не замедлив шага, оставил темную парную расползающуюся кучу. Его широкие, пегие бока дрогнули от отвращения, но голова и грудь, как носовая фигура тонущего судна, были упорно устремлены вперед»[149] .