Лев Толстой и его жена. История одной любви - Тихон Полнер

— Разве ты можешь пожалеть о том, что сделано, или обвинить себя, если что-нибудь случится с матерью? — спрашивала его дочь.

— Разумеется, нет, — отвечал он. Разве может человек жалеть о чем-нибудь, когда он не мог поступить иначе. Но если что-нибудь случится с ней, мне будет очень, очень тяжело…

Он считал, что для него настал момент спасать не себя, Льва Николаевича, а то человеческое достоинство и искру Божию, которые были в конец унижены его положением в Ясной Поляне.

Они обменялись с женою письмами. Ее последнее письмо вызывает при чтении глубокое сострадание: жалкая, растерянная, раздавленная женщина не знает, что говорит: она еще надеется, молит о сожалении, клянется в любви, обещает, уговаривает.

Толстой пишет ей, что свидание их было бы ужасно. Он верил ее искренности, но считал, что она не может теперь исполнить того, что обещает.

Уезжая от возможного преследования, он «все думал о выходе из их положения и не мог придумать никакого, а ведь он будет, хочешь — не хочешь, а будет и не тот, который предвидишь…»

Судьба уже готовила ему этот выход. В вагоне он заболел. Пришлось остановиться и выйти на большой станции — в Астапове. Начальник станции уступил больному свою квартиру. К Толстому подкралось то воспаление легких, которое так часто уносит стариков.

Он умер через 7 дней, окруженный старательным уходом, толпой наехавших докторов, любовью и ласкою. Его друг Чертков, две дочери и старший сын приняли его последний вздох. Уже в разгаре болезни он диктовал телеграмму младшим сыновьям: «Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мама было бы для меня губительным».

Больше всего он боялся, что место пребывание его будет открыто, и Софья Андреевна явится к нему.

Однажды он посмотрел на старшую дочь, сидевшую около кровати, и тихо сказал: «На Соню много падает…»

Татьяна Львовна переспросила.

— На Соню… на Соню много падает… Мы плохо распорядились…

Потом он сказал что-то непонятное.

— Ты хочешь ее видеть? Соню хочешь видеть? Он молчал.

Иногда он вскрикивал в бреду:

— Удрать… удрать… догонят…

Между тем в это время вокзал в Астапове уже полон был корреспондентами. Телеграф работал и разносил по всему миру вести о последних днях Толстого. А на запасных путях стоял поезд, в котором жила Софья Андреевна и младшие члены семьи. Ее убедили не входить к Толстому до его выздоровления.

Опираясь на руку одного из сыновей, она медленно подходила к маленькому дому начальника станции и устремляла глаза на заветные окна. В одной из комнат открывалась форточка, и ей сообщали последние вести. Постояв, она тихо возвращалась в свой вагон, чтобы, оставшись наедине, вволю поплакать о себе и о бедном Левочке.

«Пустили меня к нему доктора, — пишет Софья Андреевна, — когда он едва дышал, неподвижно лежа навзничь, с закрытыми уже глазами. Я тихонько на ухо говорила ему с нежностью, надеясь, что он еще слышит, — что я все время была там, в Астапове, что любила его до конца… Не помню, что я ему еще говорила, но два глубоких вздоха, как бы вызванные страшным усилием, отвечали мне на мои слова, и затем все утихло».

Во время болезни Толстой сильно страдал физически, но мягко и необыкновенно любовно относился к окружающим. Он волновался и раздражался только тогда, когда дежурившие около его постели не могли записать и прочесть ему мысли, которые он тщетно пытался диктовать.

В полузабытьи он шептал:

— Искать, все время искать…

Слова его все, какие можно было разобрать, записаны. Но что думал он в долгие дни и ночи, которые провел в Астапове? По-видимому, он предчувствовал близкую кончину. Можно определенно сказать, что смерть, которую он так часто звал за последние годы, — на этот раз была для него тяжела и неприятна. Он не хотел умирать. Но все совершилось гораздо проще и обыденнее, чем он думал когда-то…

Однажды подруга Александры Львовны вошла в комнату.

Вдруг он привстал с кровати, протянул к ней руки и громким, радостным голосом крикнул:

— Маша! Маша!!..

Он как будто ждал и, наконец, увидел свою любимую дочь, скончавшуюся четыре года назад.

Последнее дыхание он испустил спокойно.

* * *

Прошло 8 лет. По делам издания сочинений Толстого мне пришлось провести несколько дней в Ясной Поляне. Софья Андреевна уже примирилась со своей младшей дочерью. Она встретила меня с достоинством, устало и спокойно. Ей было уже 74 года. Высокая, немного сгорбленная, сильно похудевшая — она тихо, как тень, скользила по комнатам и казалось, при сильном дуновении ветра не удержалась бы на ногах. Каждый день она проходила версту до могилы мужа и меняла на ней цветы.

Я тоже прошел на могилу. Толстой погребен в глубине парка, на краю оврага, под большими, развесистыми деревьями. Вокруг необделанной земляной насыпи — деревянная решетка. Внутри — простая скамья. Все было тихо в этом уединенном месте. И только непонятный шелест низко склонившихся ветвей будил грустные мысли.

Беседуя, Софья Андреевна не улыбалась, но говорила охотно. Она как бы потухла. Хотя с удовольствием читала вслух свои воспоминания о счастливых днях Ясной Поляны. Она помнила наизусть несколько стихотворений, посвященных ей Фетом. О Черткове говорила без раздражения, но с холодною, ясно выраженною неприязнью.

Отзывы ее о последних десятилетиях жизни ее гениального мужа не всегда отличались доброжелательством.

Помолчав, она неизменно прибавляла:

— Да, сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек…

Впервые опубликовано: Париж, изд. «Современные записки». 1928. затем переиздана в Германии на немецком языке, также издавалась на французском и английском языках.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});