Клеточник, или Охота на еврея - Григорий Самуилович Симанович

обрел свободу, Фима успел прийти в себя, принять решение и реализовать его без проволочек со стороны властей обеих государств.

На Родине его физического присутствия не требовалось, поскольку многократно и в мельчайших деталях поведал все, что было связано с его мытарствами по делу Мудрика-Алешина. Судебный процесс над заговорщиками все еще готовился, и Фима поклялся дать показания по видеосвязи.

Чехи дали вид на жительство и заверили, что гражданство не заставит себя ждать.

Сын снял для них скромную двухкомнатную квартирку в Градчанах, поблизости от своего офиса — жилища. Денег за проданную в Москве «двушку», машину и небольшую, но украшенную раритетами коллекцию марок хватит им надолго, плюс российская пенсия, плюс помощь Саши, чьи дела шли все лучше. Контейнер с книгами и милыми сердцу вещами должен был прибыть через месяц. Тихая, благополучная, красивая страна, любимая Юлька рядом, внучка — солнышко, книги, музыка, русскоязычные телеканалы, обещанные Сашкой, и даже перспектива сотрудничества с русскоязычным журналом, публиковавшим кроссворды, — что еще надо в старости человеку с его уровнем потребностей, с его привычкой к скромной жизни!

Что еще надо?..

Он лежал на спине, глядя на деликатно подсвеченный синей светодиодной лампой потолок купе, и вновь, в какой уж раз за последние месяцы, пролистывал в памяти небогатую событиями жизнь и недавние эпизоды, взорвавшие ее привычное, почти безмятежное течение. Вспоминались и люди, с которыми сталкивала судьба, — все больше в молодые годы, но и позже… И убеждался снова и снова, что неосознанный, непредумышленный грех, вызвавший невообразимый и трагический отзвук через десятилетия, был далеко не единственным. Да, он роковым образом покорежил его биографию. Но иное, стыдное и подловато-трусоватое, улетучилось, отторглось памятью как несущественное, невинное, мелко глупое, пустяшно — простительное по молодости и легкомыслию. И теперь всплывало.

Он вспомнил девушку Аню, случайную знакомую студенческой разгульной поры.

Компания однокурсника Димки Меркуданова в просторной профессорской квартире, портвейн в изобилии, рок-н-ролл под привозной катушечный магнитофон Phillips.

Подвыпившая худенькая девушка прижимается в медленном танце вопреки сумасшедшему ритму Джонни Холлидея. Густые, длинные золотистые волосы то и дело ниспадают на веснушчатое тонкое лицо, мешая любоваться глазами цвета влажной лазури.

Быстрая жадная любовь там же и тотчас же, в крошечной комнатке — кладовке, еще одна встреча у него дома, снова поспешная (ждал прихода матери с минуты на минуту) и оттого суетливая, сумасшедшая, безрассудная.

Он, кажется, полюбил всерьез. Но через месяц этот случайный, пьяный гусарский обмен впечатлениями с Димкой, с которым она, оказывается, тоже, буквально на следующий день… И признание, что ждет ребенка, но не знает, от кого.

Вскрылось. Девочка соврала обоим, и они с Димкой размашисто напились на радостях. А еще через пару месяцев уже взаправдашняя опасность нарисовалась в виде повестки гр. Меркуданову Д.А с предложением явиться в один из кабинетов Лубянки. Поводом была она, моя пассия, рыжеволосая красавица Аннушка, активный член клуба диссидентствующих молодых поэтов, не принимавших диктатуру в целом и чехословацкую «освободительную» операцию в частности.

Приятель честно предупредил, что назвал и его, Фиму, в числе Аннушкиных знакомых.

Он еще остаточно любил, несмотря на измену и ложь, но какой же мелкой трусливой дрожью коленки дрожали, когда жил в ожидании повестки, живо представлял себе звонок в деканат и полет из института по маршруту: отдел кадров — дом — военкомат — казарма.

Его не вызвали. Но неделю он не подходил к телефону, а на ее настойчивые звонки предупрежденные родители отвечали: «Нет дома», а потом: «Ушел в поход за Уральские горы». Выяснилось: паниковала, хотела предупредить, обезопасить, чтобы не признавался в отношениях. Хотела уберечь. Понимала, какие проблемы могут возникнуть у еврейского юноши — студента в те времена. Еще любила? Или тоже — на излете? Не важно!

А мог бы пойти сам, без вызова, сказать, что знает как честную советскую комсомолку или как-то в этом роде. Мог бы, по крайней мере, подойти к телефону, поддержать, сказать нежное.

Ее исключили из Суриковского, где училась на художника. Он прервал роман, переживая из-за потерянной любви и собственного малодушия. Но забылось как-то быстро. Наслоились новые увлечения. Ветер сексуальных странствий унес прочь недавние чувства и уколы совести. Остались мимолетные вспышки воспоминаний и победительный тестостерон юности.

Через десять лет, заглянув, уже с Юлькой, на модную художественную выставку в МОСХе, увидел ее портрет. Так и был подписан: «Портрет Анны Шиксиной». А еще позже, случайно повстречав в городе изрядно потрепанного жизнью и обрюзгшего «соперника» Димку, кандидата в отцы ее незачатого ребенка, он узнал, что долго была под надзором, несчастливо любила, спилась и наглоталась таблеток в затрапезной коммуналке в Выхино.

Фима перевернулся набок и велел себе заснуть, но возбужденная память игнорировала команду, ищейкою рыскала в прошлом. Наткнулась на 1980-й.

Бабушка. Мамина мама. Десятиметровая комнатка в московской коммуналке на Сретенке, где жили-ютились вчетвером с начала 50-х и до 63-го, когда отцу дали новую, огромную — аж тридцать шесть квадратных метров общей площади! — двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Все те годы бабушка Лиза, мамина мама, спала на раскладушке, которую втискивали поздно вечером в узкое пространство между Фиминой детской кроваткой и родительским ложем со скрипучей панцирной сеткой.

Она говорила по-русски с местечковым еврейским акцентом — такой пародируют на эстраде и имитируют в анекдотах для придания достоверности персонажу, а то и для издевки.

Она была малограмотна. Русский кое-как освоила со слуха, когда семья перебралась в Куйбышев. Идиш, имевший хождение и преподававшийся в хедере в родном еврейском местечке под Уманью, использовала для общения с его родителями, когда что-то предназначалось не для Фиминых ушей. Вся ее жизнь была готовкой, стиркой, кормежкой, уборкой, выходом в недальние магазины, походами в поликлинику и прогулками с маленьким Фимочкой, пока он нуждался в сопровождении. Родители работали шесть дней в неделю (тогда был лишь один выходной), времени на ребенка оставалось мало.

Баба Лиза любила его, единственного внука, безмерно и самозабвенно, нянчила и обихаживала, но с той настойчивой, избыточной, с годами докучливой заботливостью, какая присуща традиционным отношениям к детям в еврейских семьях. Фима с малых лет капризно не принимал бабушкину опеку и заботу,