Инго и Инграбан - Густав Фрейтаг

– Труден путь к селам Ратица: придется ехать быстро, и не безопасна в горах дорога скорого посланца. Как мне уберечь от этого юношу?

– Ты испытал его силу и не нашел его способным?

Воин взглянул на Готфрида, державшего под уздцы коня епископа, и лицо Инграма прояснилось. Он размышлял.

– Вижу, что властелином хочешь ты управлять моей волей. Не знаю, полезно ли мне исполнить твое желание; впрочем, я не исполнил бы его, если б дело касалось одного меня. Но вижу я женщину с заломленными руками, сидящую в неволе. Обещаю блюсти юношу как своего друга! – вскричал он и положил свою руку на руку епископа.

Вскоре он поспешил к коням и приказал увести их во двор. Между тем Винфрид, тихо разговаривавший с юношей, воздел руки над его головой, и глубокая скорбь легла на его лицо, когда он шептал над странником напутственную молитву.

– Сюда, юноша! – позвал Инграм, потрясая копьем. – Много времени потрачено на словопрения; пусть скорее загремят копыта на пути к земле славян!

Он еще раз пытливо посмотрел на коня и мирного всадника, и понравилось ему, что юноша крепко сидит в седле. Он приветливо кивнул ему, громко вскрикнул свое «Гара!» и всадники помчались к лесной дороге. Винфрид, поглядев им вслед, воздел руки к небесам.

В хижине Меммо долго стоял перед кожаным мешком, крестился и клал поклоны, потом отнес мешок в угол, тщательно прикрыл его соломой и сел, погруженный в глубокие раздумья. Иногда он покачивал головой.

– Кто должен построить церковь? Я и он. А кто иссечет из камня купель? Опять же я. Много ударов молотом сделают мои руки, и погнется спина под тяжестью бревен. Но кто же станет приходить во двор для принятия крещения? Да никто за исключением ласточек небесных и полевых мышей, но в один грозный день явятся язычники, и мечами своими понаделают кресты на головах наших. С сегодняшнего дня я чужой в моем доме, ибо сказано: «Прейдете на земле и яко былинка человек».

Вдруг заскрипели ворота, и красное лицо заглянуло в окно.

– Силы небесные! Это же Годелинда! Прочь, женщина! – вскричал он, не трогаясь с места. – Я не знаю тебя!

– Шибко же вы изменились! – разгневанно вступила женщина. – Какие чары потемнили ваш рассудок?

– Прочь, Годелинда! – сурово вскричал Меммо. – Пусть только епископ увидит тебя – и ты погибла. Ты находишься под крестом, и властен он над тобой!

– Вот чего стоит ваш епископ, да и вы сами, трусишка этакий! – воскликнула она, бросая монаху соломинку. – И вы позволяете, чтобы чужеземец, в награду за службу, которую несла я днем и ночью, гнал меня из дома?

– Мало проку в сетовании на прошлое, – ответил Меммо, – я навсегда отказываюсь от тебя. Приютись у своей тетки и возьми с собой славянскую девушку, только, пожалуйста, не обижай бедняжку. Можешь прихватить с собой поросенка из хлева, но только замолчи и исчезни, потому что я погружаюсь в глубокое созерцание, и тягостна мне твоя болтовня. Эта ночь полностью преобразила меня, и в душе каюсь я, что нога твоя переступила мой порог.

– Трус! – взъярилась Годелинда. – Когда-нибудь ты раскаешься, что прогнал служанку, а я буду хохотать, вспоминая глупца, который у холодного камина жует сырые бобы, запивая их ключевой водой.

С этими словами она удалилась, а вскоре из хлева раздался визг поросенка.

– Она уносит сокровище дома моего, – вздохнул, Меммо и смиренно склонил голову, пока не сел на нее щегленок и с голого черепа не стал щебетать свою песню. Меммо шевельнул рукой, птичка слетела на нее, и монах поцеловал ее в красненькую головку.

3. В сорбской деревне

На пути к сорбам путники остановились ночевать. Кони стояли за крепкой оградой, Инграм и Готфрид лежали под деревом, а служитель Вольфрам, готовивший ужин на небольшом костре, принес кожаную флягу, похожую на мех.

– Пиво охлаждено в ключевой воде.

Отведайте. Готфрид с благодарностью отклонил флягу, а Инграм благодушно произнес:

– До сих пор ты был добрым спутником, не брезгай же и яствами, хотя мы и не твоей веры. Как вижу, люди во многом враждуют между собой, но все они одинаково чтят пищу и напитки.

– Не сердись, товарищ. Не привычны мне крепкие напитки и мясо животных. Но раз это приятно тебе, то я разделю твою трапезу.

Отложив в сторону свой хлеб, Готфрид поел немного мяса и отпил пиво.

– Скажи мне, если это тебе не трудно, – продолжил Инграм. – Ты из числа тех, которые считают нехорошим делом обнимать женщин?

– Да, – покраснев, ответил Готфрид.

– Клянусь мечом, странные у вас обычаи! – насмехался Инграм. – У меня две рабыни и по моему желанию они обнимают меня, но их обоих и всякую другую девушку я бы отдал за ту, за которой мы теперь едем! Человек должен наслаждаться жизнью. Мы подобны птицам, которые с веселым щебетаньем устраивают себе гнезда. Но ты похож на старого сыча, что сидит в дупле.

– И моя жизнь не без радостей, – улыбаясь ответил Готфрид. – Я рад, что еду с тобой, хоть ты и презираешь меня. Но я рад помочь тебе в добром деле.

– Какая же тебе польза, если нам удастся выкупить пленников?

– Я поступаю по заповедям Бога, всемогущего владыки небесного.

– Если твой Бог всемогущ, как ты говоришь, если он повелевает тебе освободить узников, то удивляюсь, почему он не запретит угонять пленников?

– Бог создал людей свободными, чтобы они сами устраивали свою судьбу. Но подобно тому, как ты видишь жемчужины, нанизанные на нитке, так точно великий Повелитель видит дела и мысли каждого из земнорожденнных, оценивая достоинства каждого человека: вознести ли его к будущей жизни в число любимцев своих, или же низвергнуть в царство смерти. Поэтому человеку необходимо неустанно заботиться о том, чтобы жить по заповедям Бога своего.

– Истинно! – вскричал Инграм. – Тяжкое это служение! Подобно рабам живете вы в неволе. Хвалю человека, воздающего честь богам, но во всех начинаниях своих прежде всего спрашивающего, может ли это доставить ему почесть и славу.

– Разве тебе не в честь, если жены соотечественников будут благодарны тебе за освобождение их из сорбских мельниц? А избавление невинных детей от побоев и позорной службы гнусному народу?

Инграм задумался.

– Это дети наших соседей по ту сторону гор и, быть может, иных из них я носил на руках, но для тебя они чужие. Не проходит года, чтобы во всех землях их не гнали стадами на рынок.

– Имей я золото и серебро, – вскричал Готфрид, – я освободил бы их! Будь я великим витязем – я бы всех спас.

– Я вижу, что вы, христиане, считаете друг друга соседями и друзьями.

– Мой отец приказал мне в случае удачи привести также женщин-язычниц и их детей, – ответил Готфрид.