Инго и Инграбан - Густав Фрейтаг

2. Христианин среди язычников

В стороне от деревни, на равнине, стоял запущенный дом, обнесенный деревянным забором, над которым раскидывал свои серые листья запыленный лопушник; забор был дыряв, небрежно сложен, и целый год поросята и дворовые куры имели здесь беспрепятственный лаз. За воротами был, из двух жердей, сооружен деревянный крест – единственный признак того, что жил здесь Мегингард, которого называли также Меммо, христианский священник. Неохотно деревенские жители позволили ему несколько лет назад, и то по настоянию графа, поселиться в пустой хижине. Однако несмотря на это, внутренность избушки была не совсем лишена удобств. В щель притворенных оконных ставень можно было разглядеть весело пылавший на очаге огонь. Тут же сидел и сам Меммо, маленький круглый человечек; перед ним стоял плохонький стол и на нем кружка пива, на очаге варилась в горшке курица, а подле печи хлопотала, с деревянной ложкой в руке, здоровенная служанка.

– Давно уже варится курица, Годелинда, – сказал маленький человечек, тоскливо взглянув на горшок, – ворочай-ка ложкой, да подбрось дров: этого добра вдоволь в здешней стороне.

Но Годелинда обращала мало внимания на вздохи своего господина и порой лишь сердито посматривала на монаха.

– Мой господин мог бы принести от больного соседа подарок почище, чем вот это, – и она указала ложкой в угол хижины, где на вязанке соломы сидела девушка-славянка, которая, склонив голову, уставилась в землю. – В течение многих недель заклинали вы злых духов, поселившихся в больной ноге соседа, и плохое же это вознаграждение за великий труд – пленница, хворое, дрянное, ни к чему не годное существо! Зачем не подарил он вам на хозяйство теленка? Часто советовала я вам высказаться с соседом по этому поводу. Еле-еле хватает для прокормления двух ртов, а тут пожаловал и третий: какая-то дикарка с растрепанными волосищами, слова не умеющая вымолвить… Вот и новая добавка к хлопотам, которые я имею, ходя за вами.

Меммо лукаво прищурился и посмотрел в угол.

– Ради тебя только я и взял ее, Годелинда, – ласково сказал он, – для поля, лугов… Мне бы очень хотелось облегчить твой тяжкий труд.

– Разве я жаловалась на работу? – дулась мало успокоенная властительница очага. – Вот и хлопочи еще об этом уроде!

Она выкинула вареную курицу на глиняную миску и подала горячее кушанье и ложку своему господину. Поднялся благоуханный пар, а Меммо, ожидая, чтоб кушанье остыло, сидел и нетерпеливо постукивал ложкой по блюду.

Вдруг что-то заскрипело на дворе и вслед за этим, с короткими промежутками, в дверь раздались четыре удара палкой. Ложка выпала из руки монаха; он испуганно вскочил, уставился на дверь и, как бы страшась появления какого-нибудь духа, тихо и почти бессознательно пробормотал: «Во имя святого духа, аминь». Раздался еще удар, от которого распахнулась дверь, на пороге показался мужчина в черной одежде, и послышался глухой голос:

– Во имя Бога, приветствую тебя.

Меммо стоял, онемев, вся краска сошла с его лица. В течение одного мгновения Винфрид глядел на обитателей дома, затем подошел к окну, открыл ставень, взял миску с курицей, все выбросил во двор, так что только загремели черепки, и повелительно вскричал:

– Прочь, женщины!

Подбоченившаяся Годелинда нисколько не собиралась повиноваться приказанию незнакомца, но увидев, что ее господин сильным движением руки приказывает ей удалиться, и заметив, что пламенные глаза незнакомца устремились на нее, оробела и, потащив за собой пленницу-славянку, поспешила к двери.

– Приищи себе на ночь другой приют, – закричал ей вслед Винфрид, – потому что едва ли отныне нога твоя будет в келье этого человека!

Он притворил за женщинами дверь, запер ее на засов и подошел к окаменевшему Меммо.

– В нечестии живешь ты, брат, – грустно сказал Винфрид, – и в дурном обществе я застал тебя; но я пришел, чтобы наставить душу твою. На колени, Мегингард, повинись в злодеяниях твоих, ибо настал день покаяния. Постарайся снискать милосердие Судящего.

Ошеломленный монах опустился перед епископом на колени и стал бормотать латинские молитвы. Весело горело пламя очага, отбрасывая по сторонам тени мужчин; вода в горшке приподнимала крышку и шипела на очаге, но никто не обращал на это внимания; наконец пламя улеглось, затихла вода. В избе сделалось темно; тлеющие уголья разливали слабый свет, в оконное отверстие падало бледное мерцание звезд, но монах все еще лежал на полу – слышались только тяжкие воздыхания и шепот торжественных молитв, а порой резкие удары бича и тихие стоны. И длилось это всю ночь. И когда свет звезд померк в рассвете нового дня, Меммо все ещё лежал ниц, с распростертыми в виде креста руками, а подле него на коленях стоял чужеземец, и его голос торжественно гремел над стонами лежавшего.

Винфрид отворил дверь, и первые лучи утра проникли в темное помещение; у калитки стоял юный Готфрид, он молча поклонился учителю, потому что еще не настала пора, когда монаху разрешалось говорить.

– Я думал, что ты спокойно спишь на ложе хозяина, – сказал Винфрид и знаком позволил говорить Готфриду.

– Прости, отче, я пришел сюда, побуждаемый беспокойством о тебе.

– Там лежит падший. Посиди возле него, чтобы он увидел лицо твое, когда приподнимет голову; поддерживай его колеблющиеся шаги. Я изловил его, как улетевшую из клетки коноплянку, но неспокойно мечется душа его. Хотя ты и моложе его, но помоги ему, да привыкнет он снова к послушанию, и насколько возможно, будь к нему снисходителен. Не разумно было бы лишать одичавшего всякого утешения.

Чужеземец направился к деревне, где во дворах уже замечалось движение, а молодой инок тихо сел подле кающегося; вскоре тот вздрогнул, осторожно приподнял голову и с изумлением увидел не сурового епископа, а юношу, на светлом лице которого изображалось живейшее участие.

– Явился вестник мира, – с трепетом пробормотал он и снова пал ниц, но через несколько мгновений опять приподнял голову. – Я ощущаю теплое дыхание над головой; если ты из наших, то говори.

– Имя мое Готфрид, отче; я твой брат и слуга.

– Он ушел, – вздохнул Меммо, робко оглядываясь; ощупав затем свою изъязвленную спину, он с трудом сел и обхватил руками голову. – Я совсем преобразился… Он выбросил за окно курицу и миску, а Годелинду… – Монах перекрестился. – Отыди, сатана! Тяжким испытаниям подвергся я среди язычников, сын мой, сидел меж конских голов; а когда весной они водили хороводы, то требовали они, чтобы я с Годел… – монах снова перекрестился. – Истинно, епископ – муж святой, превыше немощей человеческих. Ты молод, брат мой, но и тебе известно правило.