С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

…В Пекине увлечение китайским театром, в сущности, единственным ярким по нетронутости остатком старой культуры. Там я написал целую серию картин и сделал много рисунков…

В Монголии ряд акварельных набросков, впечатлений, взятых с седла лошади. Очень трудный первый год в Пекине без денег и заработка. Но помещенный в посольском доме (в восточном корпусе), все-таки вечером или в смокинге или во фраке на каких-нибудь обедах (если не в китайском театре). Сплошные контрасты».

Про китайский театр тут как бы мимоходом, взято в скобочки со скромным «если не», но это было пылкое увлечение, пожалуй, не слабее того петербургского, когда Яковлев с Шухаевым бегали по вечерам в театр Мейерхольда).

На первой же по возвращении в Европу парижской выставке Яковлева и праздная публика и знатоки Востока особо отметили то китайское полотно Яковлева, где трагическая Хсу-сан предстала в роли неверной жены… Многих посетителей потрясло это полотно молодого художника…

Впрочем, не только театр, не только маски и традиции древности волновали Яковлева в Китае, но и ритмы, и шумы современного Пекина, обычаи и жесты, движенье толпы. В его альбомах эти работы сопровождены весьма взволнованными литературными комментариями автора, которые отважусь предложить вам в переводе с французского. Скажем, вот этот текст, описывающий попытку художника связать пейзаж с шумами пробуждающегося города:

«Я поднялся на стену возле башни Ченг Мен и оттуда созерцаю город. На севере простирается городище Манчу и там в таинственном холоде растушеванной краски проступают пурпурные стены и золотые крыши дворцов. Над китайским городом сплетенье бесчисленных легких дымов, рассеченных и поделенных на куски лучами света… Эта дыхание города, пробужденного утром. Солнце рождает к жизни и звуки, которые трепещущим движеньем рвутся заполнить пространство, прорваться в толщи теней. Все эти шумы, поначалу едва заметные, сливаются и набирают силу. Теперь я различаю звон медных тарелок бродячего брадобрея, пронзающие недвижный воздух взвизги точильного камня на обоюдоостром лезвии ножа; крик носильщика долетает в ритме жалобного заклинанья… И все эти звуки в набирающих силу желтых и синих лучах рассвета сплетаются меж собой, вливаются в многоголосые группы… Они обретают зримую форму и внятный голос и доносят до нашего слуха чудную Легенду Жизни…»

Яковлев посещает китайскую Венецию, умирающий город Су Чеу. Востоковед Голубев, вспомнив, что некогда венецианец Марко Поло посетил эти места задолго до Яковлева, написал в тексте альбома, что грустный Су Чеу на картине Яковлева приводит на память полотна венецианцев Каналетто и Беллини…

Однако вернусь к рассказу молодого Яковлева (содержавшемуся все в том же письме Кардовскому) о первых его восторгах, первых испытаниях и первых победах на Дальнем Восток, а потом и не столь дальнем Западе:

«Удача пришла, когда стало совсем трудно. Устроил выставку в Шанхае (отличный выбор города, в Шанхае была солидная европейская колония, были международные клубы. — Б.Н.), где продал немного, но получил много заказов на портреты. Это дало мне возможность расплатиться с долгами и поехать в Японию, где провел незабвенное лето на острове Ошима. С двумя юношами художниками из Московской школы живописи — все лето без единого другого европейца среди японцев рыбаков, в японском доме, всегда в японской одежде. Все утро в воде, а после завтрака за работой».

Истории, похожие на этот скромный рассказ Яковлева о жизни на японском островке Ошима, со вкусом обыгрывают нынче кинорежиссеры («Последний самурай» с Т. Крузом и др.)…

Искусствоведы высказывают предположение, что одним из упомянутых московских юношей-художников «из московской школы» на Ошиме мог оказаться авангардист Д. Д. Бурлюк. Однако шумный футурист Бурлюк из московского училища был исключен еще в 1914 году, а в Японию он двинулся уже не совсем юным (38-летним), поехал вместе с семьей, проводил персональные выставки в городах Японии, издавал стихи и прозу. Он, вероятно, побывал на Ошиме и даже написал книгу «Ошима. Японский декамерон», но он только в сентябре 1920 года двинулся в сторону Японии, так что в яковлевскую идиллию на Ошиме бурлюковский семейный декамерон никак не вписывается…

Рассказывают, что Яковлев выходил в море с рыбаками, дружил с ловцами жемчуга и много-много писал. Он по-прежнему, как бывало у Кардовского, писал темперой и мелком-сангиной, почти не пробуя китайской туши.

Потом пришло время возвращаться. Обратное путешествие Яковлева было долгим и прекрасным: «Чудное путешествие с зелеными тропическими закатами. Сингапур. Коломбо. Марсель».

Можно отметить, что тысячемильное экзотическое возвращение Яковлева в Европу было менее опасным и более комфортабельным, чем недалекое европейское бегство Василия Шухаева с Верой.

О том, почему Яковлев «вернулся» не в Советскую Россию, а в мирную Францию, он объяснял в письме Кардовскому с такими рассудительностью и тактом, что ни один подцензурный яковлевед не решился назвать этот выбор художника «невозвращенчеством» и все могли процитировать эту часть его письма без опаски:

«Оттуда в Европу… по той причине, что почувствовал я, что надо войти в сношения с художественным Западом. Посмотреть на людей, войти снова в связь с европейской культурой…»

Атлет Саша Яша на пляже (остров Капри 1920 г.)

Добравшись до Парижа, Яковлев энергично берется за подготовку своей второй, и можно сказать, судьбоносной, персональной выставки. У него уже был некоторый шанхайский и петроградский опыт, к тому же в Париже он встретил кое-каких старых знакомых, завел новых и выставку готовил всерьез, готовил не только картины, но и публику, и прессу, и знатоков. Об этом он рассказывал в том же письме Кардовскому со всей откровенностью (там, где сравнивал парижскую выставку с хуже подготовленной лондонской):

«Первые шаги в Париже — выставка в галерее Барбазанж. Могу с чистой совестью сказать, что урок был хороший и моральный и материальный… Завязал я в связи с выставкой этой много знакомств, которые мне были очень полезны. По окончании выставки в Париже я поехал с этой же выставкой в Лондон… Выставка не была достаточно подготовлена знакомствами. Это, оказывается, всегда необходимо».

Яковлев рассуждает здесь как вполне опытный и зрелый человек своего века. Как бы ни были хороши работы, успех не свалится с потолка, для достижения успеха нужны связи, нужны полезные знакомства. Даже из нынешней, почти вековой дали возможно определить круг полезных знакомств Яковлева, хотя сам он не называет имен. С Яковлевым произошло в Париже примерно то же, что за десяток лет до него произошло с Шагалом, который попал в круг баронессы Этинген, Сандрара, Аполлинера, Сержа Фера, Канудо, Вальдена… Можно даже предположить (это моя гипотеза, не более того), с кого началось: скажем с петроградской знакомой Саломеи Андрониковой. Думается, именно она представила Сашу Яковлева издателю Люсьену Вожелю. Вожель любил экзотических кавказских красавиц и любил искусство. Обаятельный и талантливый русский художник-путешественник пришелся ему по душе. Родственники жены Вожеля Козетты фон Брунов, как и сам Вожель, занимались издательскими делами, тоже любили искусство и были людьми не бедными (без денег много не издашь, а издав, много не заработаешь, но люди богатые могут позволить себе заняться интересным делом даже не рассчитывая на большую прибыль). Так что новые знакомства Яковлева оказались и полезными и плодотворными — он сразу вошел во вполне элитарный круг парижского общества (в который не вхож был ни один из русских художников-эмигрантов). Конечно, круг этот, как выяснилось, имел вполне определенную политическую окраску, но до поры до времени парижской карьере Яковлева (а позднее и его друга Василия Шухаева) эта окраска шла только на пользу. Об этой особенности упомянутого мной круга, как бы вовсе неизвестной ни русским, ни французским яковлеведам и шухаеведам, я расскажу во всех подробностях (раз уж нам с вами, читатель, довелось открыть нечто новенькое), но расскажу чуть позже, а пока — еще несколько слов о выставке Яковлева в парижской галерее Барбазанж, имевшей столь исключительный, столь важный для художника успех.

Правда, и последовавшая за ней выставка в Лондоне принесла деньги и была благосклонно поддержана прессой, о чем вспоминал оказавшийся в ту пору в Лондоне и сам бредивший Востоком русский художник Николай Рерих:

«Помню выставку Яковлева в Лондоне в 1920 году, большие выставочные залы были наполнены поразительными картинами из Китая. Какая в них была тонкость и убедительность, и в то же время не было никакого подражания, но повсюду отразилась самобытность».

Вспоминая об успехе своей первой парижской выставки, сам Яковлев всякий раз напоминал о Вожеле и об изданном у него альбоме: