С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

Началась война, Шухаев как военнообязанный был прикомандирован в качестве военного художника к уланскому полку и начал писать портреты офицеров для будущего большого полотна «Полк на позиции».

Александр Яковлев, побывавший на Майорке, где он жил в ателье своего друга, мексиканского художника Роберта Монтенегро, пробродивший несколько месяцев по Испании, где пристально изучал Гойю и каталанские примитивы, тоже вернулся, наконец, в Петроград. Возвращаться ему пришлось долгим кружным путем, потому что в Европе уже шла Великая война. Добрался Яковлев до Петрограда к концу 1915 года, и здесь его ждала, если и не слава, то вполне широкая известность. Он показал четыре картины на выставке общества «Мир искусства», был принят в 1916 году в его члены, причем сам знаменитый столп Общества художник, искусствовед и журналист Александр Бенуа напечатал в газете «Речь», где он вел регулярную хронику искусства, очередную статью (тогда говорили «фельетон», что было ближе к французскому оригиналу, чем то, что стали называть этим словом в более позднее время).

Вот что писал в своем фельетоне А. Н. Бенуа о новой звезде петроградского художественного небосклона Александре Яковлеве:

«Можно как угодно относиться к Яковлеву, можно любить или не любить его творчество, но в одном нельзя сомневаться, а именно в том, что это феномен. Всякий истинный талант есть чудо. Иной и корявый, косноязычный, малограмотный художник все же чудесен, потому что создаваемое им выходит за пределы явлений, имеющих понятные причины… в наши дни не косноязычные составляют исключение, — напротив, они сейчас — правило, — тогда как настоящим чудом является такой милостью Божьей крепкий и сильный, блестящий и свободный талант, как Яковлев. И на этой его исключительности я и считаю долгом настаивать».

Бенуа настаивает и на том, что современная публика должна видеть в Яковлеве чемпиона и героя, «радоваться его творчеству, приветствовать новую, совершенно близкую ей по духу, главу истории искусства»

Ибо «Саша-Яша, как зовет Яковлева академическая молодежь, — это юный атлет, усвоивший себе играючи всю ремесленную сторону своего дела… Но я думаю, что Саша-Яша на этом не остановится, а покажет себя… в настоящей стихии художественного творчества. Я убежден, что он станет еще вполне художником, а если уж такой силач, такой виртуоз дойдет до намеченной цели, то это будет первоклассный, громадный мастер, настоящий вождь и учитель».

Так, в потоке журналистского говоренья будущий поклонник большевиков А. Н. Бенуа произнес до омерзения знакомое словосочетанье, на котором выросли поколения россиян… На счастье, Саша-Яша не рвался в вожди (чего не простил ему А. Бенуа), но почти сразу стал учителем. Он начал преподавать вместе с другом Васькой в военном Петрограде — и на курсах Богатовой, и в училище Штиглица. По воспоминаниям того же А. Бенуа, Яковлев «оказался мудрейшим и прекраснейшим учителем, единственным в своем роде на всем свете…» Яковлев «успел приобрести такой опыт, что сам начинает делиться своими знаниями с более молодыми художниками, для которых он один представлялся «целой Академией».

А. Яковлев. Скрипач. 1915 г.

Вот как вспоминал о Яковлеве-учителе один из его тогдашних учеников художник (и блестящий мемуарист) В. А. Милашевский:

«Поразила уверенность, сила жизненности и невиданная точность круглой формы, поразил какой-то новый способ рисунка — не отдельные части, называемые словами: нос, глаза, ухо, лоб, а сплоченность, неразрывная спаянность единой органической формы, естественная втекаемость одной формы в другую».

Кстати Яковлев по возвращении в Петроград успешно отчитался в Академии и получил продление своего пенсионерства еще на два года. Он собирался поехать на Дальний Восток, делать заготовки для монументального заказа по оформлению Казанского вокзала в Москве. Из-за войны поездка была временно отложена…

Яковлев рисовал по-прежнему много. Бенуа вспоминает о его «самом деятельном участии в юмористическом журнале “Сатириконе”, в котором, Яковлев однако, воздерживается от сугубо едкой или обидной сатиры, зато дает полную волю своей фантазии в рисунках декоративного порядка».

Среди рисунков, привезенных Яковлевым из Италии, особенно поразили Бенуа рисунки животных, сделанные в римском зоологическом саду. «Особенно поражала в этих, иной раз очень крупных, рисунках, — писал Бенуа, — не только та характерность, с которой изображено каждое животное, но какой-то «научный подход» — с передачей как целого, так и разных деталей. Яковлев, привыкший… осознавать каждую форму, осознавал, так сказать, и «механизм» каждого животного, «архитектуру» костяка, «покрой» шкуры или перьев. Рисунки эти были прекрасны как художественные произведения, но они могли бы служить и образцовыми иллюстрациями для самых строгих естественно-научных трудов»

Лето 1916 года Яковлев провел на даче у Бенуа в Крыму, в Капселе. Позднее оба художника не раз ностальгически вспоминали это чудное лето. Они вместе ходили на этюды, причем выбирали один и тот же мотив. Тогда еще Бенуа подметил (и позднее описал) «черту какой-то «научной сознательности» в яковлевской работе над пейзажем:

«…Яковлев каждый раз как бы проверял свое знание природы и анализировал местность. Работал он при этом с феноменальной быстротой, в результате же каждого “сеанса”, если и не получался… “портрет данного куска природы”, то зато получалось всегда нечто в своем роде необычайно типичное…»

Бенуа по-отечески наблюдает за ростом Яковлева и с тревогой следит за развитием его романа с актрисой Беллой Шешневой, более известной в Петрограде под (придуманным для нее М. Кузминым) сценическим псевдонимом Казароза (или Каза-Роза).

Кстати, можно отметить, что живопись Яковлева А. Н. Бенуа так и не оценил по-настоящему. Правда, в печатных рецензиях он не высказывался о живописи молодого друга и соратника по «Миру искусства» с резкостью, но в дневнике и письмах Бенуа можно найти немало раздраженных высказываний о живописи его молодого друга: Бенуа считал, что рано умерший Яковлев так и не успел найти себя в живописи. Что же до дневника 1917 года (когда старший и младший художник были особенно дружны), то в нем можно найти любопытные записи о живописи Яковлева. Дневниковые записи интереснее мемуаров и газетных статей. Они могут быть навеяны преходящей минутой, но зато лишены расчета. Вот одна из записей 1917 года:

«…по дороге в Академию заходил к Саше Яше и видел его новые портреты — княгини Трубецкой и собственный. Первый просто плохо нарисован и написан, но какая-то острота все же передана. Второй поразителен по чистоте работы, но художественно — это убожество. Все ложь и самая поза, полная карикатурной энергии и расчленения, костляво-конвульсивные пальцы и строгий пустой взгляд, долженствующий означать проницательность, а главное — фон, выполненный с «фламандской» тщательностью, но лишенный всякой прелести поэзии красок и светотени. Тут же неизбежная сатириконовская скурильность — женский неодетый манекен, сидящий на диване. Увы, это нечаянный, но вполне соответствующий символ музы Саши Яши. Как жаль такого человека и как безнадежно его состояние! Я не перестаю пробуждать его к жизни, но, видимо, он органически ее не воспринимает».

Шухаев и Яковлев пристально изучали в Италии старинные стенные росписи и фрески, оба мечтали о подобной монументальной работе. В конце 1916 года им довелось расписать в Москве плафон в особняке Фирсановых на Пречистенке, однако их планы росписи церкви в итальянском городе Бари и Казанского вокзала в Москве не увенчались успехом… Приближался новый 1917, роковой и для Петрограда и для всей России, а может, и для всей Европы год.

В новогоднюю ночь друзья-художники веселились у почтенного А. Н. Бенуа, и, если судить по записи в дневнике хозяина, их души (несмотря на военное время) не обременяли сколько-нибудь мрачные предчувствия:

«Суббота. 31 декабря… Встреча Нового 1917 года произошла у нас на сей раз с необычайной помпой, в создании которой приняли участие художники Яковлев (Саша Яша) и Шухаев (Шух), наши дети и их товарищи и наша гордость С. С. Прокофьев (Прокошка)… Особенно эффектным и даже жутким получилось появление (в сочиненной ими же аллегорической пьеске) колоссальной фигуры Старого года, составленной из Саши Яши, сидящего на плечах у Шуха, причем оба были сплошь задрапированы в простыни, а к подбородку Яковлева приклеена длиннейшая белая борода. Надетые на руки и на ноги исполинские белые картонные ладони и ступни создавали полную иллюзию, что перед нами настоящий гигант.

Кроме того, Прокофьев продирижировал коротенькую и чудовищно звучащую «симфонию», которая была исполнена на медных кухонных кастрюлях оркестром, состоящим из нашей молодежи… наконец (или то было вначале?) Саша-Яша, Леля и Кока предстали в виде виртуозов мгновенного рисования… Вечер закончился обильным ужином (с жареными курами), причем Атичку особенно поразил своим обжорством Прокошка. Все пожелания при наступлении Нового года свелись к скорейшему наступлению мира! У меня с Акицей это действительно наше главное пожелание».