Загадка Отилии - Джордже Кэлинеску

«Буду стараться быть хорошим и скромным со всеми, буду воспитывать в себе человека. Буду честолюбивым, но не высокомерным».

После долгой внутренней борьбы Феликс решил, что ему необходимо пойти к Джорджете, чтобы загладить не­приятное впечатление, которое осталось у девушки. Однако его беспокоило то, что поступок, к которому он принуж­дал себя, заставлял его внутренне радоваться. Следова­тельно, принятое им решение было не чем иным, как про­явлением слабости? Не означало ли оно также, что он уже не столь сильно любит Отилию? Он пытался честно разо­браться в своем чувстве, и ему казалось, что он понял при­чину этой двойственности. Отилию он любил целомудрен­но, как будущую жену, Джорджета же была ему нужна физиологически. Она волновала его, он ее желал и не боялся, что может по-настоящему влюбиться. Обдумывая все это, он отправился к Джорджете, которая приняла его с грустной радостью. Феликсу показалось даже странным, что такая легкомысленная и в то же время расчетливая в своих действиях девушка, красивая, как фарфоровая кукла, и, как кукла, бесстрастная и равнодушная, может прояв­лять такую щепетильность в вопросах морали.

— Домнул Феликс, — сказала она, — мне искренне жаль Тити. Я совсем не хотела заставить его страдать. Но понимаете, было бы нелепо, чтобы я... В конце концов, он смешон. Виноват во всем Стэникэ. Но я тоже виновата, потому что играла им. Генерал узнал обо всем (тот же Стэникэ, по своей привычке, не удержался, чтобы не рас­сказать ему) и дал мне это понять. Не из ревности, не по­думайте, — от доброты. Он человек добрый.

Феликса удивила эта доброта столь чуждых морали лю­дей. Он подумал об Аглае и о Паскалополе и решил про себя, что люди, не обремененные семьей, испытавшие все земные удовольствия, должны быть более терпимы, чем остальные. Во всяком случае, его умилило суждение Джорджеты, и он пристально взглянул на нее.

— Послушай, — проговорила она,— я считаю себя кра­сивой, обольстительной, понимаешь? Я вовсе не заносчива, но женщина чувствует, как на нее смотрят мужчины. И по­том, несмотря на мое окружение, я относительно целомуд­ренна, могу возбуждать и романтическое волнение. И вот я спрашиваю: неужели ты так робок? Или я лишена вся­кого интереса в глазах умного и образованного человека? Скажи мне откровенно, я не рассержусь. Почему ты бе­жишь от меня?

Под влиянием принятого им решения Феликс подошел к Джорджете и поцеловал ей руку. В глубине души он был взволнован и боялся, что окажется непоследовательным. Он чувствовал, что само естество, какая-то высшая сила требует, чтобы подобного рода отношения с женщиной были как-то определены. Джорджета поглядела на его вспыхнувшее лицо, заглянула в виноватые глаза и взяла юношу за подбородок. Феликс опять внутренне возмутился.

— Какие вы, молодые люди, странные — и смелые и непонятные. Почему ты тогда убежал от меня?

— Ты должна понять, что мне неудобно не ночевать дома. Дядя Костаке — человек старый, его нужно уважать. Потом — Отилия...

— Ты ее любишь, да?

Феликс ощутил особое удовольствие от возможности признаться в этом, и ему даже показалось, что таким обра­зом он докажет свое дружеское отношение к Джорджете.

— Да, я люблю ее по-настоящему.

Джорджета быстро сжала ему руку и поцеловала его.

— Что же тогда тебе от меня нужно, раз ты так лю­бишь Отилию?

Феликс отпрянул, обезоруженный этим аргументом. Джорджета вновь стала серьезной.

— Нет, — сказала она, — я, конечно, шучу, Если ты действительно любишь Отилию, я думаю, что она счастли­ва. Никакого преступления нет в том, что ты приходишь ко мне, любому мужчине это позволительно.

— Это правда? — Феликс ухватился за ее слова.— С Отилией мы знакомы давно, с детства. А тебя я люблю... по-другому. У меня тогда не было никакого плохого намерения, разреши мне загладить свою вину.

— Ах, — засмеялась Джорджета, — какой ты хитрый. Ты хочешь, чтобы я снова изменила генералу с тобой? Хорошо, я сделаю это, потому что я добрая девушка и, кроме того, питаю к тебе слабость, хотя ни на что и не притязаю. Но в конечном счете ты прав, потому что я могу быть опасной. Один юноша покончил из-за меня самоубий­ством. Люби меня понемножку, но не теряй головы!

Подобное нравоучение покоробило Феликса, и Джорд­жета заметила это. Девушка села к нему на колени и об­вила рукой его шею.

— Я поступаю глупо, читая тебе мораль. Прости меня, ты внушаешь мне такое уважение, что я становлюсь пе­данткой. По правде говоря, ты мне нравишься, и это глав­ное! Делай как знаешь!

Словно молния, в памяти Феликса мелькнул образ Отилии. Решение быть ей неизменно верным отодвигало непроизвольную радость от близости Джорджеты. Но он тут же поймал себя на том, что невероятно смешно в по­добных условиях взвешивать свои отношения. Он поло­жился на волю чувств, и оба они с Джорджетой были сча­стливы этой игрой, имевшей сладкий привкус опасности, хотя им по-настоящему ничто не угрожало. Когда он ухо­дил, Джорджета с глубокой симпатией посмотрела на него и прошептала с ласковым укором:

— Феликс, не влюбись в меня! Будь дерзким, каким и должен быть мужчина! Я это говорю для твоего же блага.

Феликс чувствовал себя счастливым. Отрицать это было бы нелепо. Ему казалось, что он неуязвим для всего, что окружало его, в том числе и для людей, словно он был за­говорен. Отилия превратилась в какое-то далекое видение, и он мог наслаждаться своей любовью к ней. Джорджета же с такой нежностью одарила его всем, что было в ее си­лах! Однако он испытывал недовольство собой из-за внут­ренней борьбы между непроизвольными порывами и вро­жденной потребностью следовать определенной жизненной программе. Если он будет продолжать ходить к Джорджете, то превратится в хлыща, лишенного всякой способности идти на какие-либо жертвы во имя более чистой любви; если же он не будет ходить к ней, то окажется смешным казуистом. Отилия и Джорджета слишком походили друг на друга, это было ясно, хотя ему очень хотелось найти в них различие. Вернее всего, его мучило, что все произо­шло с такой легкостью. Как будто не он покорил Джорджету, а она покорила его. Отилия тоже смотрела на него, как на человека, о желаниях которого даже не стоило спра­вляться. У Феликса мелькнула мысль, которую он из вро­жденной стыдливости не решился развить до конца, а именно, что для проверки своей воли в достижении цели ему нужно было бы в виде опыта покорить какую-нибудь другую, неприступную девушку. Однако экзамены целиком захватили его, и он на время забыл и об Отилии и о Джорджете.

Как-то раз, когда он сидел за чтением лекций, стараясь запечатлеть в памяти страницу за страницей, дядя Костаке, потоптавшись перед дверью в его комнату, приоткрыл ее и просунул свою голову, похожую на биллиардный шар.

— Т-т-ы- н-н-никуда сегодня н-не пойдешь? — спро­сил он.

— Нет. Мне нужно заниматься. А что такое? Вам что-нибудь надо?

— Нет, я хотел сказать, что на улице прекрасная по­года, солнце, тебе неплохо было бы подышать воздухом. Здесь т-так мрачно!

— Спасибо, — ответил Феликс, — прогулку отложу до завтра. Сегодня я хочу повторить курс.

Дядя Костаке втянул обратно голову через полуоткры­тую дверь и собрался уходить. Однако, помешкав немного, он заглянул снова нерешительно.

— Т-ты ведь н-не будешь выходить из комнаты? Внизу грязно, идет кое-какой ремонт.

— Выходить я не буду! — заверил Феликс.

— И правильно сделаешь! — удовлетворенно отозвался дядя Костаке.

Хотя вопросы старика были довольно странными, Фе­ликс не обратил на это внимания. Из всего разговора он понял только то, что на улице прекрасная погода. Дей­ствительно, было бы приятно немного прогуляться по Шос­се Киселева и, отдыхая, как-то упорядочить в памяти всю терминологию. Снизу послышался шум передвигаемой ме­бели, потом стук молотка. Феликс посмотрел через окна застекленной галереи и увидел, что во дворе никого нет. Дверь в комнату Марины заперта на замок — значит, ста­рухи нет дома. Вдруг во дворе появился дядя Костаке с молотком в руке. Он взглянул на ворота, в глубь двора, огляделся по сторонам, забыв только поднять глаза вверх, потом на цыпочках, крадучись, словно вор, вернулся в дом. Опять послышался грохот мебели и скрежет, словно выдирали клещами большие гвозди. Феликс решил отпра­виться в город. Все равно надо было где-то пообедать, раз Марины нету дома. Он неслышно спустился по лестнице, но в столовой застыл при виде картины, которой никак не ожидал. Огромный буфет был сдвинут в сторону, а дядя Костаке стоял на коленях перед отверстием в полу, образовавшимся от вынутой доски. В этой дыре Феликс, сам того не желая, увидел жестяную коробку из-под та­бака, в которой блестели монеты и лежала пачка бумаг, похожих на банкноты. Трясущимися потными руками ста­рик старался поскорее прикрыть ее сверху доской. Феликс хотел незаметно пройти к двери, но пол заскрипел у него под ногами, и дядя Костаке вскочил, бледный, сжимая в руке молоток.