Загадка Отилии - Джордже Кэлинеску

— Я хочу прочитать эту книгу! — сказал Феликс.

— Ты хочешь прочитать «Geschlecht und Charakter» [17]? Превосходно. Дай мне лею, и ты ее получишь.

Феликс дал ему лею. Некоторое время они молча шли рядом, потому что хотя Феликс и любил поговорить, но стеснялся делать признания. Ему казалось неприличным назвать имя Отилии и даже Джорджеты в разговоре с по­сторонним или хотя бы намекнуть на их существование. Чтобы не молчать, он с безразличным видом спросил Вей­смана, как тот живет, каковы его планы, но тут же спо­хватился, что заставляет его выбалтывать то, чего он сам не хотел затрагивать. Но Вейсману, казалось, это вовсе не было неприятно, он тут же пустился в рассказы, ни­мало не смущаясь:

— У меня собачья жизнь, кручусь, как одержимый. На моей шее три сестренки и старая тетка, которых я должен содержать. Все мы ютимся в убогой комнатушке — нечто вроде помещения для кучеров над конюшней, — куда лазим по приставной лестнице. Я должен платить за квар­тиру, добывать им на хлеб...

— И чем же ты занимаешься?

— Чем занимаюсь? Всем, чем могу. Помогаю дантисту, делаю по дешевке впрыскивания рабочим, редактирую со­циалистическую газету, перевожу книги для одного изда­теля, даю частные уроки, — так и выкручиваюсь. Я проле­тарий, который ждет освобождения своего класса в силу диалектики истории.

— Ты социалист?

— Социалист? Что такое социализм? Все великие умы, лишенные предрассудков, мыслят так же, как и я. Я науч­ный социалист, стою за обобществление средств производ­ства и моральное оправдание любви через отмену ее про­дажности, за любовь без принуждения.

Несмотря на то, что Феликс считал себя лишенным всяких предрассудков, он почувствовал некоторую нелов­кость, услышав эти формулы. В душе его жил буржуа, восхищавшийся спокойствием, независимостью и утончен­ностью Паскалопола.

— И ты думаешь, что подобные реформы возможны у нас? — спросил он.

— Ты не знаешь существа вопроса, — живо возразил Вейсман. — Эту возможность доказал у нас самый боль­шой румынский критик.

— Майореску?

— Что там Майореску, Майореску — пигмей, Майоре­ску все равно что мизинец на ноге у Брандеса. Я говорю о Доброджяну-Гере, величайшем румынском критике, который написал исключительную статью о Кошбуке — «Поэт крестьянства». Ты обязательно должен ее про­читать.

Вейсман говорил с такой страстностью и убежденно­стью, что прохожие оборачивались. Феликс не разделял его взглядов, но его захватило это неистовое кипение идей, какого он не встречал у других.

— Год или два я поживу в Румынии, где невозможно свободно мыслить. А потом поселю тетку у кого-нибудь из своих зятьев и уеду. Отправлюсь во Францию,

Феликс признался, что и он думает поехать во Фран­цию, чтобы завершить образование, но считает долгом чести вернуться потом на родину, чтобы способствовать ее прогрессу. Он спросил Вейсмана, движет ли им та же слепая приверженность к родной земле, где он родился, которую испытывает каждый человек.

— Ты можешь так рассуждать, потому что ты право­славный. А я — еврей, патриотические чувства которого не считают искренними. Если я скажу, что и мне румына екая дойна надрывает душу, разве мне поверят? Боюсь, даже ты не поверишь. Многие приписывают нам особое свойство — игнорировать суверенность нации и подготав­ливать перевороты. А Мирабо, Дантон, спрошу я тебя, разве были евреями? И разве они действовали против род­ной Франции? Всех, кто думает о завтрашнем счастье че­ловечества и заглядывает за узкие рамки настоящего, люди, обласканные этим настоящим, называют антипатриотами. Я румынский патриот, и во имя крестьянства и пролетариата я солидарен с любым добрым румыном, не эксплуа­тирующим чужой труд. Сейчас для буржуазного общества все, кто думает так же, как я, — безразлично, евреи это или православные,— все — предатели. Разве я виноват, что мой дух устремлен к видениям будущего? Прав я или не прав?

— С точки зрения логики, — произнес Феликс, может, ты и прав. Но моя душа не может перешагнуть за пределы непосредственного опыта. Это все равно, что ска­зать мне: напрасно ты любишь девушку, потому что через столько-то лет она состарится и умрет. Я люблю иррационально ту, которая есть сейчас, единственно существующую для меня.

— Софизм, софизм! В логике ты — мошенник! — же­стикулируя, воскликнул Вейсман, готовый обрушить на голову Феликса целый поток новых доказательств. Но Фе­ликс уже почти дошел до дома, и им нужно было рас­статься. Вейсман задержал его, осмотрел костюм, пощупал материю и выразил неодобрение, хотя костюм Феликса был хорош, разве что чуть-чуть плотен для весенней погоды.

— Хочешь иметь такой же элегантный костюм, как у Деметриада из Национального театра? Давай мне этот старый и двадцать лей, и я тебе достану новый, какого ты никогда в жизни не носил!

Феликс стоял в нерешительности, но Вейсман сунул ему в руку адрес, написанный на визитной карточке.

— Возьми, возьми. Это тебя ни к чему не обязывает! Когда надумаешь, заходи. Не пожалеешь!

— Принеси мне Вейнингера! — крикнул ему вдогонку Феликс и дружески помахал рукой.

Придя домой, он сразу же отправился в комнату Отилии и отыскал книжку стихов Самэна. Он раскрыл томик я уселся на стул, потом лег на софу. Туманная шелкови­стая атмосфера этой книги наполнила его каким-то непо­нятным трепетом. По правде говоря, ему не нравились эти стихи, он находил их слишком претенциозными, но через них ему становились понятней грезы Отилии, немые бури, переживаемые девушкой. На столе он увидел наперсток и тряпичную куклу. Из книги выпала заколка для волос и зеленая ленточка. Отилия показалась ему слабым сущест­вом, воспринимающим музыку так же страстно, как цветок впитывает во мраке влагу. Девушка, которая читала такие растекающиеся стихи, не могла быть натурой демониче­ской, наоборот, она должна была быть созерцательной на­турой, поддающейся любому безрассудному страстному по­рыву, покорной тому, кто пленит ее. Феликс возненавидел Самэна. Он прошел в свою комнату и взял медицинскую книгу, в которой говорилось о строении женского тела. Автор с некоторым пафосом подчеркивал обреченность женщины на пассивность. В последующие дни Феликс ра­зыскал Вейсмана и не отстал от него до тех пор, пока не получил Вейнингера. Прочел он его с увлечением, но го­речь этого оригинального самоубийцы не заразила его. Наоборот, его убежденность в том, что женщина — жертва своей физиологии, существо слабое, ищущее опоры в муж­чине, который должен ее оберегать и обогащать своей ин­дивидуальностью, еще больше укрепилась. Знакомство с Вейсманом и с вопросами, занимавшими его, открыли перед Феликсом ту сторону жизни, которой он стыдился. Для своего возраста он много читал, но гордился тем, что обращал внимание только на профессиональную подготовку. Он не заглядывал в свою душу, не мучился никакими про­блемами, жил, как самодовольное животное. Жизнь со всем ее многообразием подчиняется внутренним законам, и, на­ходясь под их гнетом, любой человек может найти себе оправдание. Он был самовлюбленным эгоистом, был дово­лен своим определенным положением в обществе и, не ведая никаких трудностей, был равнодушен к людям. Ко­нечно, Тити заурядный юноша, но и у него есть душа. Фе­ликс унижал его своими учеными претензиями, больно уяз­вил его самолюбие, ведя себя нетактично в истории с Джорджетой. Аглае зла и враждебно ко всем настроена, но это потому, что она любит своих детей. С Паскалополом он вел себя совсем неделикатно, хотя и не имел никаких прав на Отилию. Феликс постарался внимательно проанализи­ровать свое отношение к обеим девушкам и нашел, что он глубоко виноват перед ними. Отилию он начал преследо­вать, прежде чем убедился, что она любит его, компроме­тируя ее и ставя в двусмысленное положение. Джорджету же он просто-напросто оскорбил. Она ведь такая же, как и все девушки, хочет иметь свой домашний очаг и поль­зоваться уважением. Пусть она даже девица легкого пове­дения, все равно нельзя было так подло убегать из ее по­стели, где она приняла его с такой явной застенчивостью и уважением, польстившими ему. Она любила его, это было вне всяких сомнений, и считала его выше себя. Феликс решил, что, как только кончатся экзамены, он займется более глубоким и всеобъемлющим изучением жизни, а также систематическим контролем за собой, чтобы сразу обнаруживать и немедленно душить в себе всякое проявле­ние высокомерия и жестокости по отношению к другим. Что­бы не забыть, он взял тетрадку и записал ровным почерком:

«Буду стараться быть хорошим и скромным со всеми, буду воспитывать в себе человека. Буду честолюбивым, но не высокомерным».

После долгой внутренней борьбы Феликс решил, что ему необходимо пойти к Джорджете, чтобы загладить не­приятное впечатление, которое осталось у девушки. Однако его беспокоило то, что поступок, к которому он принуж­дал себя, заставлял его внутренне радоваться. Следова­тельно, принятое им решение было не чем иным, как про­явлением слабости? Не означало ли оно также, что он уже не столь сильно любит Отилию? Он пытался честно разо­браться в своем чувстве, и ему казалось, что он понял при­чину этой двойственности. Отилию он любил целомудрен­но, как будущую жену, Джорджета же была ему нужна физиологически. Она волновала его, он ее желал и не боялся, что может по-настоящему влюбиться. Обдумывая все это, он отправился к Джорджете, которая приняла его с грустной радостью. Феликсу показалось даже странным, что такая легкомысленная и в то же время расчетливая в своих действиях девушка, красивая, как фарфоровая кукла, и, как кукла, бесстрастная и равнодушная, может прояв­лять такую щепетильность в вопросах морали.