Формула успеха - Фредерик Филипс

Я рассказала им, как много эта вера изменила в моей собственной жизни, как изменилось мое отношение к мужу, к детям, да, по правде говоря, решительно ко всему. Рассказала, как вот только что, в концлагере, поняла, что новую жизненную цель, только что обретенную мною, никто не в силах отнять. Моей первой целью было иметь счастливую семью. Понемногу, почти неразличимыми шажками, эта цель разрослась и стала желанием внести свой вклад в строительство целого нового мира, такого, каким задумывал его сам Господь, — уж конечно, без войн и концлагерей. Снова и снова наши беседы возвращались к тому, что в возведении нового мира принять участие может каждый.

После четырех дней пребывания в лагере я свыклась с рутиной: подъем в пять утра (наши надсмотрщики любили по часу держать нас, выстроенных в шеренгу, под открытым небом), потом кусок черствого хлеба на завтрак, свивание веревок, жиденький суп на обед, снова веревки, кусок хлеба на ужин с чем-нибудь, маргарином или повидлом, и — отбой.

Однажды меня повели на допрос. Я понимала, конечно, что меня будут спрашивать, где мой муж, и уже несколько ночей обдумывала проблему: допустимо ли солгать, сказать, что не знаю?

Меня поставили в центре просторного плаца, под палящим солнцем, и держали так два часа. Цель была ясна — они хотели уничтожить меня морально. Как бы не так! Для меня этот опыт оказался воистину вдохновляющим. Лагерь — как улей. Скоро весть о том, что я там стою, разнеслась повсюду. Тут я увидела, как мой дорогой кузен Бен Телдерс движется по периметру плаца, конспиративно помахивая мне рукой. Из нашей семьи я оказалась последней, кто его видел: он умер в Берген-Бельсене, немного не дожив до освобождения. Потом появились еще двое заключенных, сотрудники мужа, с которыми меня арестовали. Через полчаса распахнулись главные ворота, чтобы впустить группу мужчин в полосатых лагерных одеяниях, они работали за пределами лагеря. В толпе я разглядела лицо нашего друга, Хела Стейнса. И он узнал меня тоже. «Хел!» — закричала я. И тут же мне приказали уйти с плаца и на оставшееся время поставили лицом к стене. Но как легко было у меня на душе! Я читала про себя гимн:

Если Господь, мой Бог, за меня,Кто же тогда против меня?Тогда слезы и испытанияОборачиваются благословлением души,Тогда ангелы присматривают за мной.Ночью меня ободряют звезды,Днем — цветы, обрамляющие мой путь.

Все дорогие друзья, которых я видела, — это звезды в небе и цветы на моем пути! И тут мне стало ясно, что я вправе сказать что угодно, лишь бы спасти мужа.

В комнате наверху меня допрашивал немецкий офицер. Секретарша в платье с большим декольте печатала вопросы-ответы.

— Где ваш муж?

— Не знаю.

— Я этому не верю.

— Я вас понимаю. На вашем месте я бы тоже не верила, но факта это не меняет.

— Разве вы не понимаете, что если не заговорите, мы посадим в лагерь ваших детей?

— Вы можете делать все, что вам угодно. Я не знаю, где мой муж.

После этих бесплодных пререканий, длившихся с вариациями в течение четверти часа, меня доставили обратно в барак.

Живо помню, как одна женщина предложила хорошенько потереть мне спину. Раз в неделю мы строем маршировали к зданию бани. Там выстраивалась очередь в затылок друг другу и, обнаженные, мы ждали, когда джентльмены-надсмотрщики разрешат нам помыться — по три-четыре человека под одним душем.

В числе заданий, которые приходилось выполнять в бараке, была починка одежды казненных. В жилетах и пиджаках зияли дыры от пуль, порой много кровавых пятен и дыр было в области живота. Однажды попалось пальто с меткой «в. Л.» — ван Леннеп? Я никогда этого не узнаю.

22 августа, во время физических упражнений — нас быстро гоняли взад-вперед по короткому отрезку дороги — меня вызвали из строя. Под конвоем вывели за пределы лагеря, посадили в машину и доставили в отделение гестапо где-то в окрестностях лагеря. Там, к моему восторгу, я не только увидела моих соратников по аресту, но и нашего доброго друга господина Стэнсма, государственного нотариуса, а также господина Бодде. Я смутно помнила, что последний вроде бы то ли играл, то ли не играл какую-то загадочную роль в освобождении одного из филипсовцев и переводе управляющего нашим станкостроительным заводом из тюрьмы в Вюгт. И вот теперь я и мои собратья по несчастью услышали, как нотариус зачитывает документ, гласящий, что господин Бодде назначен генеральным директором «Филипса» и что именно он добился нашего освобождения!

В тот же день мне разрешили забрать из барака вещи, хотя, разумеется, я почти все оставила моим товаркам-заключенным. Так что вскоре, с невыразимой благодарностью в сердце, я снова смогла обнять детей.

После моего ареста немцы три дня подряд, каждый раз под новым предлогом, устраивали набеги на Гольф-клуб. Опасаясь, что они додумаются арестовать детей, мои зять и золовка, ван Ремсдейки, троих младших отправили в деревню Хезе, а троих старших пристроили к друзьям.

Через неделю после моего освобождения лагерь в Вюгте был эвакуирован. Всех заключенных вывезли в Германию. Из ста женщин, обитавших в моем бараке, лишь семнадцать пережили Равенсбрюк, и то заработав хронические заболевания легких, почек и других органов. Нет слов, чтобы выразить мою благодарность тем, кто добился моего освобождения до этой эвакуации!

В подполье

Из рассказа жены ясно, что заключение ее было отнюдь не шуточным. Конечно, точно я ничего не знал, но, будучи беглецом и бездельником поневоле, имел достаточно времени, чтобы воображать самые ужасные вещи, и чувствовал себя прескверно.

Решившись покинуть Зулен, я перебрался в Тил, где устроился в семействе ван дер Фелтцев. Вследствие эвакуации с острова Валхерен Виллем ван дер Фелтц, советник прокурора в Мидделбурге, занял дом своего престарелого двоюродного брата в Тиле. Это был большой запущенный дом, который частично использовался как жилье для медперсонала местной больницы. Хотя зарегистрировался я под именем, значившимся в моих документах, родственник ван дер Фелтца, тоже судейский, оказался моим добрым другом, так что моя подлинная сущность скоро перестала быть тайной. Через некоторое время я узнал, к величайшему своему облегчению, что Сильвию выпустили из Вюгта. Да и военные новости радовали. Когда 25 августа мы услышали об освобождении Парижа, мне захотелось это дело отпраздновать, и кстати я обнаружил, что в погребе под домом хранится превосходное вино. Я предложил на радостях использовать его по назначению, но ван дер Фелтц, будучи правоверным нидерландцем, считал, что мы не вправе прикасаться к вину его кузена. Тогда я сказал, что, если после войны он захочет возместить потери, пусть только мне скажет, я гарантирую, что в долгу не останусь; а кроме того, разве Париж освобождают каждый день? Так что мы распили бутылку замечательного вина. Позже, в суматохе эвакуации, остатки погреба были разграблены.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});