Сокровища Аба-Туры - Юрий Могутин

Он потоптался возле приговоренного им к смерти животного, еще раз вздохнул и принялся собирать сушняк для костра.

Потом развел костер и, настелив возле него пихтового лапника, лег спать.

Утром он отправился в аил звать мужчин. В аиле старого Сандры поднялся переполох: шуточное ли дело — изюбра добыть! Вот что значит огненная казачья палка! Куда до нее луку! Разве из лука оленя убьешь?

Сандра радовался, как ребенок:

— Чакши, казак! Гору мяса добыл. То-то паштык Шапкай обрадуется. Вкусным мясом его на свадьбе угощать будем. Его абыртка, наше мясо. Веселиться будем. Правильные ли слова говорю я, внучка?

Кинэ молчала, забившись в угол. А Федор подумал: «Зря, дед, радуешься! Свадьбу-то тебе без невесты играть придется».

К обеду мужчины притащили на волокуше оленью тушу. Женщины захлопотали вкруг очага, мужчины принялись свежевать и разделывать добычу. Сандра восторженно поглядывал на казака: «Хорошие, однако, люди казаки! Сколько добра аилу сделал чужак!»

А Дека ходил мрачнее тучи. Кошки скребли у него на душе. С тоской оглядывал он убогое жилище, давшее ему приют в тяжкие для него дни, вглядывался в лица аильчан. «Благо ли я учиняю, умыкая девку? — терзался Дека. — Плачу злом старику, дважды вырвавшему меня из когтей смерти?»

Мысль о собственной неблагодарности угнетала его, он отгонял ее прочь.

«Сами же они толкают меня на это, — успокаивал он себя. — Пошто чадо свое продают старику в рабство? Зачем губят девчонку?»

«А будет ли ей с тобой краше, чем с этим стариком? — вопрошал его какой-то второй, внутренний голос. — Что ты дашь ей кроме полуголодной скудной жизни и вечного страха за казацкую твою судьбу? Одна голова не бедна, и бедна — так одна. А как обженился да пошли дети, вот уж тут действительно подступит нужда, и Кинэ лиха хватит».

«Но ведь я люб ей! — сам от себя защищался Дека. — И вряд ли ей со мною будет голоднее и хуже, чем в аиле…»

* * *

Приближался родовой праздник сеока Калар. Аильчане собирались в этот день на поклон к священной горе Мустаг: помолиться и принести жертвы родовым тезям. Даже старый шаман Сандра решил поклониться тезям перед смертью, которая, как он полагал, уже заготовила ему место на третьем небе. Этим-то случаем, когда аил опустеет, и решил Федор воспользоваться для побега.

Еще с вечера старый шаман и его сыновья приготовили бубен, священную абыртку, кермежеков и прочие необходимые для священнодействия вещи. Утром, едва развиднелось, процессия двинулась в сторону священной горы. Все аильчане, от стариков до детей, отправились на родовой праздник. Остались только Федор да Кинэ, сказавшаяся больной. Едва аил опустел, как они начали собираться в дорогу.

Федор отрубил от оленьей туши стегно и еще большой кусок мякоти. Этого, по его расчетам, им должно было хватить на весь путь до Кузнецка. Кинэ отсыпала из скудных семейных запасов немного талкана и муки из толченых корней кандыка, отобрала с десяток вяленых рыбин. Федор взял свою пищаль, саблю, охотничий нож. Все это они перенесли к реке и погрузили в лодку.

И вот, наконец, наступил момент, которого оба они и ждали, и боялись одновременно. Этот горький, этот сладостный час отплытия, расставания с прошлым, где было столько разного: радостей и тревог за будущее, огорчений и робких надежд. Федор осенил себя крестом, до земли поклонился гостеприимному берегу. Лодку уже качала вода Мундыбаша. Федор подхватил девушку на руки и посадил в лодку. Глаза Кинэ были наполнены слезами. Не отрываясь, глядела она на берег, прощаясь с родным аилом. Что-то ждет ее впереди?

Федор оттолкнул долбленку от берега, вскочил в нее. Волны хищно набросились на лодку, стремясь перевернуть ее. Лодка клюнула носом на суводи, покачалась, как бы раздумывая: плыть ей или не плыть? Покидать ли этот гостеприимный берег? А течение уже тащило долбленку, унося все дальше от аила.

Федор взял в руки весло, перешел на корму. Двумя сильными гребками он поставил лодку носом по течению, и она перестала качаться. Размеренно и плавно погнал Дека свое суденышко вниз по течению, туда, где Мундыбаш встречается с Кондомой. Далеко ли это место — он не знал. Сколько дней придется плыть туда? День? Два? Неделю? И Федор, и Кинэ понимали одно: в аил возврата не будет.

Аил старого Сандры давно уже скрылся из виду, осеннее тусклое солнце поднялось над лесистым берегом. А Кинэ все сидела, обхватив руками колени. Студеный речной ветер высушил на глазах ее слезы. Ей стало зябко, и Федор, заметив, как дрожит девчонка, укутал ее в свою однорядку. Кинэ сразу же утонула в богатырской его одежде, сидела маленькая, тихая и серьезная, смиренно выглядывая из просторной казачьей однорядки, как воробьишко из-под застрехи.

Она взглянула на него с такой кротостью и доверчивостью, что у Федора екнуло в груди. Что за чудо у нее глаза! Теперь они были желто-коричневые, ореховые, и по ним пробегал золотистый огонь. Эти странные, изменчивые ее глаза умели неожиданно вдруг густеть и становиться темными или вдруг становились талыми, увлажнялись.

Не столь уж много добра видел от людей Федор, чтобы не оценить любовь этой девочки и такой вот ее взгляд. Он глядел на нее в счастливом возбуждении и вспоминал все подробности недолгого их с Кинэ счастья. Что с того, что оно длилось не долго! Зато у них все еще впереди.

Солнце описало круг и сползло за кромку леса.

«Наши уже вернулись в аил, — подумала Кинэ с внезапно подступившей тоской. — Ищут теперь меня…»

И тут же отогнала тоскливые мысли: «Не надо об этом думать».

* * *

На закате они причалили к пологому, поросшему тальником берегу и вышли из лодки. Федор вытащил лодку на сухо до половины. Они немного походили по пустынному берегу, разминая задеревеневшие в лодке ноги, потом развели костер, поджарили оленины и, поев, стали укладываться спать. Кинэ задремала быстро, и ей тут же приснился Сандра. Старик стучал в бубен и изображал полет орла. Вот он простер руки-крылья, оторвался от земли и полетел, закружился, то удаляясь, то приближаясь к Кинэ. Подлетел к ней вплотную, и вдруг Кинэ с ужасом увидела, что это не Сандра вовсе, а паштык Шапкай.

— Так вот ты куда сбежала, херээжок! Подлая девчонка! — прошелестели губы Шапкая, и он схватил ее за горло жирными пальцами.

— А-а-а! — закричала в страхе Кинэ.

— Ты чего, Кинэ? — подскочил Федор.

В темноте не видно было, как по щекам ее текли слезы.

— Боюсь, Федор. За нами не погонятся?

— Не бойся, не догонят. За день мы уже верст тридцать отмахали. Горная река — Мундыбаш, быстрая. Спи спокойно…

Монотонно шумела река на перекате.

Кинэ успокоилась, подвинулась ближе к костру, устроилась поудобнее, уснула. Федору не спалось. Он встал, подложил в костер сушняку, походил по берегу, сходил к лодке и принес оттуда пищаль. Потом спать захотелось и ему. Спал Федор спокойно. Одной рукой казак обнимал Кинэ, другой держался за оружие. Кинэ глубоко и ласково вздыхала во сне.

Рассвет застал Деку хлопочущим возле костра. Федор достал из мешка снизку копченых хариусов, снял с нее две рыбины и бросил в кипящий котелок. Немного поварив, приправил варево толокном — талканом. Когда Кинэ проснулась, Федор уже снимал похлебку с огня.

— Утро доброе! — сказал он по-русски хрипловатым со сна голосом. — Отдохнула хорошо ли?

И Кинэ поняла его, улыбнулась радостно-озаренно. Она подставила лицо свету зари, как подставляют его под теплый ливень, закрыла глаза и некоторое время сидела так, неподвижно, расслабленно, будто боясь расплескать очарование тихого этого утра. Она была счастлива.

Федору хотелось прикоснуться к ней, к детски-восторженному ее счастью, но он боялся вспугнуть его, боялся потревожить ту особую струну, которая в этот миг звучала в ее душе.

Она встряхнула головой, словно возвращаясь от сна к действительности. Стала хлопотать, помогая Деке накрывать «стол». Отыскала и накрошила в похлебку приправы — какой-то пряной и острой травки, на лопухе разложила разварившуюся рыбу, достала ложки. Они стали хлебать варево вприкуску с ячменными лепешками. Ели и глядели на реку, не видя, не замечая ничего, кроме бездомного своего счастья.

Душа у Федора сжалась от какого-то до жути простого, давно уже не испытываемого житейски уютного чувства — и к этой девчонке, и к утру, и ко всему этому гостеприимному дикому берегу, от которого исходят добро и покой, почти домашность. Что-то в Федоре раскрепостилось, какая-то пружина распустилась в нем, он вдруг почувствовал себя свободным, сильным и правым во всем. Так бывало с ним редко и очень давно, так давно, что Федор уже и не помнил, когда и как это было. Теперь это снова проснулось в нем, затопив все его существо. Случилось это только с Кинэ, из-за нее, и только когда они остались совсем одни.