Сокровища Аба-Туры - Юрий Могутин

Входя в юрту, старик теперь часто заставал Деку сидящим на медвежьей шкуре.

Однажды Федор даже попытался встать: сначала на четвереньки, потом уж на ноги, но в глазах у него сразу потемнело, ноги затряслись, и он бессильно повалился на пол. Позже Федор снова попытался подняться на ноги, но потолок в юрте был так низок, что он стукнулся головой о глиняный свод, чуть не проломив ветхую крышу.

«Надо бы перемочь себя, выйти на воздух, — думал Дека. — Больно уж дух в юрте спертый.»

Как-то в начале лета Сандра, войдя в юрту, не обнаружил своего гостя на его привычном месте, лишь медведна, лежавшая на полу, еще сохраняла очертания его тела.

— Куда делся?! — всполошился старик. — Видать, недавно ушел. Не свалился бы где…

Федор дотащился до реки. Тело его тосковало без бани. «Кожа-то как зудится. Ошершавела, омертвела. Выкупаться бы. Цельную вечность без бани…»

Он бесцельно побрел по берегу.

В ложбине лежал мертвый заяц, наполовину обглоданный. Тут пировали сороки. У молодых сорочат цвели желтым, точно жарки, клювы. Увидев человека, птицы прервали пиршество и, взлетев на дерево, застрекотали: «Этот не скр-р-радет! Этот не склюет!»

С крыши юрты Сандры сорвалась еще одна длиннохвостая стрекотуха, затрещала без умолку, будто в решете трясла горох: «Пор-ра тр-р-рескать! Тр-р-рескать нечего!»

«Еще бы! — подумал Федор. — Талкан давно умяли, через неделю последний кандык съедим…»

Федор пошел дальше, радуясь вновь обретенной способности двигаться и боясь, что его не хватит на этот недальний путь. Ступал по песку со следами татарских чирков, чувствуя, как острой болью по всему телу отдается каждый его шаг, и тело ждет с болезненным испугом новых, следующих движений.

Неподалеку от реки клокотал горячий ключ. Вода возле него копилась в крошечное озерцо и вытекала оттуда тугой и ровной, без разбрызгов, струей — текла к тальникам, распространяя сернистый запах. Федор присел возле озерца на корточки, сгреб с земли палые листья, и тотчас под палью ушли винтами в землю дождевые черви — хороша землица тут, пуховита, отходчива…

О ключе была слава, что он целебный. Ее, эту воду из ключа, никто тут не пил: ни зайцы, ни водяные воробьи оляпки. Греться подле — грелись. С превеликим удовольствием. А пить — ни-ни. Хотя Сандра будто бы и видел, как к ключу ночами приходил заболевший изюбр, один и тот же. Походил мало-мало, поцедил воду — ушел совсем здоровый.

Сандра старательно поддерживал слухи о чудодейственной силе ключа и часто пользовался его водой при лечбе. И впрямь, неприятно пахнувшая вода многих исцеляла. Но все больше относили это к заслугам Сандры, а не к лечебным свойствам ключа.

Федор посидел у ключа на корточках, зачерпнул ладонью его горячую, наполненную пузырьками воду. Интересно, какова она на вкус? Вода оказалась чуть солоноватой.

— Маш, маш! Казак, родник выпьешь! — услышал он насмешливый голос Сандры. — Рано же, однако, ты ходить начал.

Старик укоризненно покачал головой. Они вместе вернулись в юрту. Федора покачивало. Так он ослаб.

Федор не знал, что настои трав для него Сандра готовил на воде этого родника.

«Баньку бы над этим ключиком поставить, — осенило Федора. — И, ежели не обращать внимания на запах, вполне париться можно. И печка не надобна… Худо, что татары к бане не привычны, в грязи живут. Рубахи на них от пота и грязи, как кора, твердые. И неведомо им, каково блаженство есть мыльня».

Мысль о постройке бани в голове Деки засела прочно. Он уже представлял ее, ладно срубленную из лиственничных стволов, пахнущую смолкой и березовыми вениками. «Вот только бы рана поджила, сразу же возьмусь за топор, за все труды старика отблагодарю — излажу ему мыльню. Пусть старые кости парит да внучат моет».

Теперь у него появилась цель, мечта, и он заметно повеселел. Кинэ это сразу приметила.

Она все еще стеснялась его. Пожалуй, даже больше, чем прежде. Стоило казаку взглянуть в ее сторону, как она заливалась румянцем, и сердце начинало биться так сильно, что готово было выскочить из груди.

Странный человек этот чужак: ликом суров, а глаза добрые. Осенние глаза. Поглядит на Кинэ, будто по голове погладит. И такая грусть в голубых этих глазах-льдышках! Откуда в его глазах столько голубого? Видно, небо тех краев, откуда он пришел, подарило ему этот цвет…

Федор заметил перемену в поведении юной каларки. Походка ее сделалась легкой, как бы танцующей, порывистой, но плавной. Она теперь часто бывала задумчива и, уединясь где-нибудь на лесной поляне, вплетала в косички таежные цветы; могла подолгу глядеть на свое отражение в воде, гадая о том, что в ней может казаку понравиться.

Чужак догадывался о буре, разыгравшейся в ее душе. Но что он мог поделать? Чем помочь?

— Кинэ! — позвал он ее однажды. — Расскажи мне что-нибудь, Кинэ.

Она вздрогнула, словно от прикосновения к раскаленному железу, и кинула на него быстрый взгляд. Глаза у нее как два шустрых зверька, две соболюшки, метнувшиеся из ветвей. Черные глаза, бархатные.

Чудно устроен человек! И в своем бедственном положении умудрился казак влюбиться.

«Наделил же ее бог очами такими. Как есть бархат! — думал Дека. — Когда смотришь в такие глаза, кровь вскипает и хочется жить взахлеб и сделать что-то необыкновенное: броситься со скалы в реку, убить кого-нибудь или спасти, подраться или вскочить на необъезженного дикого скакуна.

А лицо… Какое у нее лицо! Будто неведомым чудным светом озарено оно изнутри. Вроде и одета Кинэ, как все, и живет под одним солнцем с остальными, а кажется, что одета она опрятнее, пригоже, чище других и светит на нее особое, яркое солнце, высвечивая и выделяя ее среди других женщин аила. Рядом с ней даже людям угрюмым становится легко и празднично.

Эх, Федор, Федор! Не влюбился ли ты, братец-позднецвет, в молодую сию каларку? Не растопили ли очерствевшую твою душу бархатные эти очи?»

Федор стал задумчив и смотрел на Кинэ так, как никто еще на нее не смотрел. Взгляды Федора красноречиво говорили Кинэ, что она хороша, она смущалась их и от этого становилась еще привлекательней и желанней. Юной каларке льстило, что для него, человека из другого мира, мужчины, воина, она значила так много, и мысленно она уже отвела ему, первому своему избраннику, определенное местечко в своей жизни.

— Что же ты молчишь, Кинэ? Погутарь со мной, хучь и по-своему. Я пойму.

Кинэ совсем лишилась дара речи. Да и что она могла сказать? Все слова выветрились, стоило ему только заговорить с ней. Кинэ чувствовала, что Федор хочет с ней сблизиться, но не поощряла и не останавливала его, скованная природной своей робостью.

* * *

От весенних щедрых дождей ветхая кровля юрты протекала, как решето, трудно было найти в ней сухое место. Вооружившись берестяными ведрами, чашками и корытами, семья Сандры подставляла их под струи, хлеставшие с потолка, но и это мало помогало: лужи на полу росли, глинобитный пол юрты превращался в месиво.

Спать ложились, сбившись плотно в кучу в единственном сухом уголке, и порою Кинэ и Федор оказывались тесно прижатыми друг к другу. С молодым трепетом вслушивался Федор в учащенное, неровное дыхание девушки, так же, как и он, опьяненной этой нечаянной близостью. Ощущая при каждом вздохе касание ее маленьких напряженных грудей, казак ловил себя на мысли о том, сколь желанна и мучительна безгрешная эта близость; несносный жар томил его истосковавшуюся по нежности, огрубевшую в походах душу.

По утрам они старались не глядеть друг другу в глаза… Ладно бы еще, если бы робела одна Кинэ, робел и Дека! Казак, служилый, прошедший огонь, воду и медные трубы! Это уж было удивительно даже для него самого.

Однажды Федор проснулся будто от толчка: на него кто-то смотрел. Приоткрыл глаза и увидел Кинэ, сидевшую совсем близко, на медведне. Федор положил свою ладонь на ее смуглую маленькую руку. Ладонь у него была тяжелая и теплая, и тепло ее мгновенным током передалось девчонке. Кинэ вздрогнула, но руки не убрала. Сидела тихонько, опустив глаза, вся пронизанная настороженным любопытством.

Она давно готовилась к этому мигу, ждала, когда любимый станет ласкать ее. А вот что она при этом будет делать, как вести себя — не знала. Теперь у нее сладко кружилась голова. Федор что-то говорил ей, она слушала, но не понимала, была не в силах понять, хотя Федор старался произносить татарские слова поотчетливей.

О, язык чувств, связующий накрепко воедино людей разных верований и речений!

Немногие русские слова разумела Кинэ, но многое из того, что говорил ей Федор, она если не понимала, то чуяла сердцем. Надобны ли тут слова, когда достаточно единственного взгляда, полного тысячи невысказанных признаний, чтобы привести в трепет сердце человеческое? И какое влюбленным дело до мира, населенного насилием и неправдами, мира, где рядом уживаются богатство владык и ужасающая бедность простолюдинов! Русский воин и татарская девочка полюбили друг друга. И это чувство как бы вырвало их на время из плена полуголодной и серой жизни. Любовь их окрасила романтическим светом убогую татарскую юрту и жалкие лохмотья бедняков.