Сокровища Аба-Туры - Юрий Могутин

— Вот я вас, дармоеды! — замахнулся он на собак, и псы подобострастно завиляли хвостами. Они знали, что, несмотря на грозные замашки, хозяин все-таки даст им по куску рыбы. А может быть, по два? Нет, на такую милость мог рассчитывать разве что один любимчик Урмалая — Ан.

Когда хозяин кормил их, собаки лезли к нему целоваться и тыкались холодными мокрыми носами в небритые его щеки.

Дека с умилением наблюдал за всем этим, и на душе у него было покойно и уютно от привычных этих сценок.

* * *

Пришел месяц Охоты. Месяц первой пороши, закуржавевших дерев, синего, родниково-чистого воздуха. Время томительно счастливого ожидания удачи и нелегких промысловых забот.

Сыновья Сандры разошлись — каждый по своим путикам. И теперь все их внимание было поглощено только путиками.

Впрочем, многое ли значит это слово для непосвященного? Пустой звук — не более. Но сколь велика роль его в обиходе добытчика-промысловика, охотника, вся жизнь которого и его многочисленного рода зависит от удачно устроенного путика! Путик — это линия силков и западней на птицу и мелкого зверя. Есть еще у промысловиков и пастники, длинные ряды ловушек-пастей, выставленные на красного зверя.

Нет искуснее шорских охотников и не было ни в какие времена. И славны они в охотничьем мире доныне искусством устраивать путики да пастники.

Впрочем, эпоха огненного боя немало поубавила число умельцев древнейшего сего промысла, однако описываемые нами времена еще не успели опалить пороховыми выстрелами шорскую тайгу, и в толе старого Сандры охотились точно так, как охотились их пращуры и сто, и двести, и триста лет назад. Охотились, полагаясь на тонкое, почти звериное чутье, зоркий, подметливый глаз и охотничью мудрость, завещанную дедами. Насторожить как надо пасти, поставить петли да кулемки и замаскировать все это так, чтобы зверь ничего не заподозрил — этому в шорских толях учили с детства. Было, однако, нечто, чему научить нельзя, что давалось свыше. Это «нечто» — охотничий фарт, удачливость, везенье. Каждый каларец мечтал об этом с детства, но не всякому этот дар выпадал, как не всякому дается красный зверь — соболь.

По соболю работал Урмалай. Пастники — его дело, его конек. Пока младшие братья хлопотали по зайцам да по куропаткам, Урмалай настораживал пасти и клал приманку, от запаха которой человеку непривычному становилось дурно.

По первой пороше они с Аном отправились к пастникам. Небо, грязное и заплатанное, как шабур бедняка, предвещало снег. Ан весело бежал впереди, взбудораженный запахом первой пороши и предвкушением охоты. Он весь был во власти запахов, в плену их многосложного и дразнящего сплетения. «Собака след носом слушает», — говаривал Сандра.

Древнейший из всех языков — язык запахов мало что говорил человеку и был до тонкостей понятен собаке. Пахло мышиным пометом, прелостью мха и грибницы, тронутой морозцем хвоей. Пахло следами — остро и возбуждающе свежими, отдаленно и полупонятно старыми, выветрившимися. Следы попадались разные: точечки шедшей низом белки, «челночек» горностая, ровная нитка лисы, «четверки» песцов и волков, «двухчетки» куницы, «лапоть» не успевшего залечь медведя. Реже попадались мелкие следочки, словно на цыпочках прошедшего щеголя — соболя. Встречая следы, Ан облизывался, фыркал и вопросительно поглядывал на хозяина. А хозяин при виде собольего следа останавливался и, осмотрев следочки с нетерпеливым любопытством, бормотал проклятья: соболь опять ушел в сторону от его пастей.

Не доходя до первой пасти шагов тридцати, пес остановился и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Сидеть тут! — приказал Урмалай и направился к пасти один. Собака втягивала в ноздри сложные запахи соболиных следов, мышиного помета и снежной свежести, шерсть на ее загривке возбужденно топорщилась, черный кончик носа нервически вздрагивал. К сонму запахов примешивался еще и смердящий дух привады, доносившийся от пастей, кислый запах гниющей рыбы. Той самой, которой обыкновенно кормили собак во всех татарских аилах. Теперь этот запах лишь раздражал Ана. Вековечный охотничий инстинкт, унаследованный собакой от диких предков, проснулся. Ану уже мерещился запах свежей крови, и он ожесточенно взрывал снежок лапами и беспрестанно облизывался.

Урмалай тем временем подошел к первой пасти, одной рукой поднял бревно и, присев на корточки, подпер гнет коленом. Насторожив самолов, он рассыпал приваду.

Тут его взгляд наткнулся на тоненькую стежку-следок — соболек приходил!

Следок проходил возле самой пасти. Рядом желтело небольшое пятно — здесь зверек помочился. Урмалай потрогал следок кончиками пальцев. След был свежий, рыхлый еще. Совсем недавно соболь был у пасти. «Не мог он придти чуть позже! — расстроился соболевщик. — Приходил к еще ненастороженной пасти. А стоит ее только насторожить, и албагу к ней палкой не подгонишь. Будто чует зверек свою погибель. А может, и впрямь чует албага, что человек был?»

Соболевщик, кажется, все делал, чтобы не оставлять после себя возле пасти следов. Для соболя он надевал особый шабур, выстиранный в хвойном настое, собаку оставлял подальше от самоловов — шагах в сорока, чтобы и собакой не пахло, а уходя, хорошенько заметал свои следы пихтовым лапником. А зверь был чуткий, как Эрлик, и все же узнавал о приходе охотника к пастям. Вовремя ускользал. Соболи попадались в пасти обычно после снегопада. Видно, снежный запах отбивал запах человека, насторожившего пасть…

Приходивший к пасти албага шибко хитер был, своим же ходом обратно шел, потом петли делал, под валежины да под корни-выворотни забирался. Видать, шибко добрый албага был: следок тяжелый, волос чистый, гладкий.

А был бы зверек худой, старый, в следе кости заметны были бы…

— Ничего, албага! Ты еще попадешь в мой самолов. Сдам еще тебя кыргызам, — вслух сказал каларец, и Ан коротким брехом подтвердил слова хозяина. А охотник снова стал думать о грациозном и хитром хищнике, соболе, которого он любил, как божество, и за которым всю жизнь гонялся, чтобы лишить его жизни.

Странные все-таки создания люди! Они любят красивое, но любят странной любовью — все красивое убивают. Убивают, чтобы нарядить своих жен в шкурки мертвых зверей и перья убитых птиц. Убивают красоту, чтобы набить шкуру своей жертвы соломой и выставить на съедение моли…

Правда, сам охотник никогда не одевал свою жену в соболя. Все когда-либо добытые им соболя уплывали в чужие руки. Сначала их отбирали у него албанчи. Теперь соболей стали требовать и слуги белого царя. Откуда-то из-за северных отрогов приходили запыленные здоровяки, как две капли воды похожие на Федчу-уруса, забирали соболя, равного которому нет на всем Алатау. Это называется «платить ясак».

Между людьми, которые в соболях ходят, и людьми, которые соболей добывают, разница, примерно, такая же, как между Страной Мрака и Страной Вечного Лета. Люди, носящие соболей, окружили себя вещами, которые делают жизнь приятной. Они живут в теплых больших юртах, сытно едят и пьют напитки, веселящие душу. У этих людей толстые животы, властные глаза, зычные голоса. Какое им дело до голодных и темных каларцев, промышляющих для них пушистое золото. «Интересно, как одевал свою жену раненый казак Федча?»

…Сколько бы соболей каларец ни добыл, он не станет богаче. Нужда вошла в его мозг, глаза, сердце с раннего детства, он впитал ее с молоком матери. Пойманный соболь означает для него лишь кратковременную сытость…

…На Москве о кузнецких людях ходили полулегенды. «Живут де в Кузнецкой волости татарове, кузнями зовомые. Сии же люди не велики возрастом, плосковидны, носы малы, но резвы вельми и к собольему промыслу горазды. А платие носят соболье, и товар их соболи».

— Это так! — кивали головами казаки, вернувшиеся из Кузнецкого острога. — Люди кузнецы есть, и рассказано о них точно. Ликом они под вид татар. Токмо платье их — холщовые шабуры, а не соболье.

Находились охотники проверить все это. Особенно — где и как падают соболи с неба.

Соболя становилось все меньше, а охочих до него — больше. Прошли времена, когда шорцы подбивали соболями лыжи. И хотя в урочищах, принадлежавших богатеям вроде паштыка Шелтерека, соболь еще водился, Ошкычаковым-то от этого было не легче. Они и бедняки, подобные им, охотились на угодьях с бедными кедровниками. Какой уж тут соболь! Тут и белок не густо. А ведь соболю кедровый орех да белку подавай. Кедр в тайге — главное дерево, как соболь — главный пушной зверь тайги…

Для кузнецкого человека удачная охота — это не только сытая жизнь. Неурожай соболя оборачивался для него бедой: кыргызская неволя, камча, смерть ждали того, кто не мог заплатить вовремя албан. Добыть соболя! Как можно больше соболей и как можно больше мяса.

Убив медведя, кузнецы просили у него прощения. Они вырывали у медведя глаза и закапывали их в землю: поверженный хозяин тайги не должен знать своих убийц.