Аркадия - Лорен Грофф

себе. Сейчас доскажешь, говорит он матери, я только дам курьеру на чай.

Ладно-ладно, говорит она с отвращением. Она с утра пьет, уже третий стакан бурбона.

Крох жужжит кнопкой домофона, не спрашивая, кто там, и держит дверь в квартиру открытой. Лифт, пискнув, сообщает, что прибыл, створки его разъезжаются, выпуская сияющего Эйба. Эйб все тот же, всегда. Морщин не больше, чем у Кроха, а плечи и руки мощные от гонок на инвалидной коляске. Он целует Кроха в щеку, как прежде, скребнув щетиной. Тычет пальцем в бутылку любимого бурбона Ханны, “Паппи ван Винкль”, которая у него на коленях, и подмигивает.

Как раз то, что нам нужно, громко говорит Крох. Можете положить продукты на кухонный стол.

Ханна проговаривает про себя свой прерванный спор с Крохом, когда к ней подкатывает Эйб. Она застывает. Он подталкивает коляску поближе. Они одного роста, когда сидят. Он берет ее за руку. Ханна руки не отнимает.

О, Эйб, чуть спустя произносит она, не в силах скрыть, это видно, своего счастья.

Я знаю, говорит он. Я говнюк.

Да, говорит она.

Но ты любишь меня.

Увы мне, кивает она.

Разве я мало наказан?

Ханна вытирает глаза, все еще улыбаясь. Беда в том, говорит она, что на деле я наказываю только себя.

Это ты так думаешь, говорит Эйб. Я жить не могу без тебя, моя Ханна.

Что ж, таков был мой план, говорит она. Я хотела убить тебя.

Я знаю, говорит он. Но погоди, пока не увидишь дом. Вот честно тебе скажу, дом отличный.

Но стоил ли он того? – осведомляется она, снова мрачнея.

Нет, не стоил – ни одного дня нашей разлуки, говорит он. Ни минутки. Но если ты вернешься ко мне, я получу и то, и другое. И тогда ответ будет: твердое “может быть”.

Она смотрит на Эйба с выражением усталости на лице. Крох, ненадолго вырванный из своего личного горя, видит теперь то, к чему следовало быть повнимательней все это время: зияющую пустоту Ханниных дней. Как тянулось по ночам ее тело к теплу Эйба, которое было рядом все сорок лет, и находило лишь холодную простыню; сухое, пыльное ощущение переполнявшего ее гнева; та горечь, какой отдавал гнев на изнанке ее языка.

Она хмурится. Эйб улыбается и касается ее носа кончиком пальца.

Ну, ладно, кивает она наконец. Я думала, что заставлю уламывать себя чуть подольше, но кому это нужно. Мы ведь не молодеем. И, со значением глядя на Кроха, добавляет: В жизни всего столько-то дней, чтобы побыть счастливым.

Поворачивается к Эйбу и говорит: Еще несколько недель, кончится семестр, и я приеду к тебе, домой. Безответственный ты, противный, лживый старик.

Эйб улыбается и наклоняется, чтобы поцеловать ее, но это пока перебор, она отстраняется. Господи. Вечно ты добиваешься, чего хочешь, бормочет она.

И хотя слышно, что вину свою он сознает, Эйб соглашается тихо: Да, это так.

* * *

Они садятся за стол в четыре, когда в городе так тихо, как будто это деревня. Уже стемнело, и тысячи окон, которые видны Кроху из квартиры, засветились.

Как славно, говорит Эйб, глядя в окно на летящие хлопья снега. Меня всегда удивляло, что ты живешь в городе, когда родился и вырос в коммуне в глубокой глуши. Со всеми этими выбросами в атмосферу, вонью, нищетой, крысами, мусором. Но в такие дни, как сегодня, я понимаю. Сегодня это почти симпатично. Ну, по крайней мере, приемлемо.

Крох пробовал жить в деревне, напоминает ему Ханна. Какое-то время.

Крох поражен тем, что в словах Ханны – намек на то, что попытка себя не оправдала. Но разве Грета, которая вилкой по тарелке гоняет сейчас брюссельскую капусту, не следствие того года? Что могло бы быть лучше? В памяти всплывает, как Хелле впервые взяла Грету на руки. Он мечтал, что рожать они будут так, как когда-то в Аркадии: он, голый, позади Хелле и в лад с ней участвует в схватках, поправляет ей волосы, – но она была непреклонна. Ни за каким чертом мы не будем устраивать это грязное хиппарьское дерьмо, сказала она и договорилась о кесаревом сечении. Крох, задыхаясь от огорчения, всю операцию просидел в головах Хелле. Но, в общем, это оказалось неважно. Медсестра утащила Грету куда-то и вернула ее чистой, с личиком красным и круглым, с кожей столь же истерзанной, как у матери, и мать, Хелле, была ободрана ребенку под стать, идеальная пара, паз в паз совпадающая взаимонужда. Когда они вернулись домой, Крох надивиться не мог, как радуется Хелле ребенку. Он-то предполагал, что сам станет нянькой, опекуном, тем, кто встанет, кто переоденет, кто споет колыбельную. Однако Хелле перехватила это все на себя. Осознавая, какого рода любовь испытывает она к Грете: неразрывное слияние душ, – Крох старался не огорчаться тем, что ни одна из этих двух душ ему не принадлежит.

И вновь сознание утраты обрушивается на него. Вилка с картофельным пюре тяжелеет в руке. Никогда ему не понять, как кто-то мог выйти из того райского лада, что установился между Хелле и Гретой. Никогда не поверить, что кто-нибудь смог бы.

Его родители перебрасываются репликами; Ханна вытирает клюквенный соус со щеки Греты. Но Крох смотрит в окно, за которым мягко сеется снег, и видит там то, чего не видят родители; не зная целого, они не могут понять, чего же недостает. Тогда Крох не донес до рта кружку с кофе, он замер, заслушавшись радио. Ведущий описывал, как два самолета врезались в здания, что высились там, за окном. Почти два десятилетия назад, когда он и его родители переехали в город, он назвал их Ханной и Астрид, памятуя о том, как в Аркадии, за рост и блондинистость, тех дразнили Башнями-близнецами; и не так уж существенно, что сами здания, вызывающе громоздкие, не отвечали его представлениям о прекрасном. Он свыкся с их силуэтами на горизонте. Наделил их свойствами тех, в честь кого назвал: Астрид похолодней, а над Ханной – антенна навроде короны, которая в воображении его всегда блистала на голове матери. Почти двадцать лет спустя после того, как он впервые увидел их, сначала та, которую звали Астрид, рухнула в облаке пыли, а следом за ней и та, которую звали Ханна. Крох выключил радио, ощущая, что черная тоска накатывает с новой силой, и нет никакой возможности ее подавить. Это был бред безумный: тысячи людей погибли, а его личная потеря – всего лишь дыра в небе. Но поделать с этим он ничего не мог. Только и оставалось, что выйти из