Аркадия - Лорен Грофф

между “тогда” и “сейчас”.

* * *

Суровое ноябрьское утро. Крох идет сквозь толпу митингующих на Юнион-сквер. Холодрыга такая, что яйца скукоживаются, думает он и вспоминает свой голодный год во Франции, после колледжа, когда он алкал крупиц озарения, разбрасываемых великим фотографом, с которым объехал полмира, только бы быть рядом. На что угодно готов был: подметать студию, придумывать оправдания для жены фотографа, когда тот торчал у любовницы, листами печатать “контрольки”, в одиночку изготовлять масштабные фотоувеличения. Он мерз и голодал, бедствовал. Узнав себя в витринном отражении, сам удивлялся тому, что выглядит как тощий мальчишка, как какой-нибудь Гаврош из Гюго, который жил в брюхе огромного серого слона, и по ночам его грызли крысы. Как-то на рынке, когда он искал примятые фрукты, чтобы сторговать их за несколько сантимов, одна старуха, толстая, как крестьянка, и с кривыми зубами, поманила его к себе. Mon pauvre, бедняжка, сказала она, с любовью на него глядя. Она была чья-то мать. Сложив ладони Кроха корзинкой, она насыпала в них изумительные лиловые фиги, чуть подернутые растительной изморозью. Couilles du pape, сказала она, подмигнув, – и теперь он улыбается, вспомнив. Яйца Папы: мелкие, холодные и, как ряса, лиловые.

Улыбка долго не сходит с лица, и Крох осознает это по тому, что митингующие улыбаются в ответ при виде его. Их лица вымазаны белым, и они в белых одеждах. Он делает снимок, потом еще десять. Прочитывает одну из листовок, которые они раздают, на бумаге цвета румянца. Протестуют они против Гуантанамо, места заточения террористов. Протестуют против пыток и отсутствия надлежащей правовой процедуры. Ну и ладно; Крох на их стороне.

Однако взгляд его падает на слова, которые пронзают, как молния. “Призрачный задержанный”: тот, кого взяли под стражу и не зарегистрировали, держат без имени, и семье его неизвестно, что же с ним сталось.

На мгновение крылатая тварь в нем испытывает облегчение. Так вот куда она делась, Хелле, заполошно думает он; она вляпалась, Хелле, брякнула какую-то глупость на людях, она всегда что-нибудь да скажет на вечеринке. Например: Господи, вот будь я неизлечимо больна, привязала бы к себе бомбу и одним махом избавила бы мир сразу и от Дика, и от Буша[33]. Или, глядя на экран телевизора, на котором женщины плачут и убиваются из-за разрушенного рынка: Черт побери, что же мы делаем с этой несчастной страной, нечего удивляться, что они хотят поубивать нас всех. Кто-то донес на Хелле, думает он. Открыли дело. Вот она выходит из дома прогуляться, вот подъезжает фургон, джутовый мешок на голову, кляп; она в оранжевом комбинезоне за столом из нержавеющей стали, федералам и невдомек, как она безобидна, как сильно травмирована, как страшно нуждается в ней Грета.

Крох бросает листовку в урну. Его шатает; надо бы сесть. С минуту он чувствует облегчение при мысли о том, что Хелле – враг государства, что ее не похитили, не продали в рабство, не изнасиловали, не убили; что она не выпала из вагона, не потеряла сознание в убогом номере мотеля с иглой в вене, прижатой резиновым жгутом. Мысль о том, что она оставила их, будучи в трезвой памяти и здравом уме, страшит хуже этих ужасных предположений. Этот проблеск довольства ранит его сильней всего. Только подумать, ему легче представить, что его жену пытают в застенке, чем то, что она решилась больше их не любить.

* * *

Утром в детском саду Крох все стоит и смотрит на Грету, когда все другие родители уже ушли. Помощница с личиком отмытым, как слуховое окошко под каштановым навесом волос, берет его за локоть и мягко выводит в холл. Он смаргивает. Доносятся голоса детей, в воздухе запах их теплых тел, солнечные лучи заливают медового цвета коридор, но что-то холодное сжимает ему затылок, мешает пошевелиться.

Смотри, командует он себе. Смотри внимательно. На полу валяется мятый листок бумаги. Он смотрит на него до тех пор, пока бумажка не делается пугающе странной. По всей поверхности ветвистые складки. В одном углу вмятины от резца, бумага сохраняет поры, как кожа. Перистые каракули карандашом. Уголок легонько покачивается под невидимым сквозняком, колыхаясь в собственной, отбрасываемой собой же тени. Свет от окна сгущается в белом так интенсивно, что бумага наполняется силой, превосходящей силу всякого другого предмета, – и все только потому, что ее разглядели.

Он вспоминает списки того, что находил прекрасным, когда был маленьким, и то, как тихонько, литанией, зачитывал эти перечни матери, пытаясь поднять ее со скорбной постели. Он снова принимается составлять такой список: ломоть послеполуденного солнца на кафельной стенке в метро; дерево, увешенное пластиковыми упаковками, с белыми брюшками, они раскачиваются на ветру; крошечная ложечка Греты в ее руке сегодня утром; мышиный запах Гретиного дыханья; то, как Грета убегает от него на детской площадке, становясь горошком, пятнышком, точкой. Снова и снова все хорошее сводится к его бесподобной Грете. От нее перехватывает дух. Она разрушает чары. Крох обретает способность двигаться дальше.

* * *

Ханна прилетает на неделю Благодарения. Эйб тоже приедет, Титус согласился доставить его утром в день праздника. Эйб – это секрет, которым Крох с матерью еще не делился. Сомнительно, что у него хватит духу сделать это до того, как раздастся звонок в дверь.

В аэропорту, когда Ханна подходит к стойке выдачи багажа, лицо ее выглядит старым и выношенным. Волосы поседели, длинная вересково-серая коса перекинута на грудь. Тяжелая спортивная сумка. Смотрит она в пол. Видно, что губы шевелятся, и не без горечи, и Кроху больно думать, что мать из тех женщин, которые в одиночестве беседуют сами с собой. Встань только на этот скользкий путь, а дальше стая кошек, полное бутылок мусорное ведро, Ханна-побирушка. Крох невольно ищет у нее за спиной Эйба. Родителей порознь он не видел с самого детства.

Тут Грета подпрыгивает и кричит. Ханна поднимает глаза, и когда видит Грету, лицо ее снова становится молодым, и вот величественная золотистая Ханна опускается на колено, чтобы обнять внучку. Крох целует мать в теплый пробор, от которого, как раньше, пахнет закваской. У него кружится голова; он словно проснулся.

Роскошь совместного досуга, почти что избыточная. Грету не оторвать от бабушки, она обнимает ее, водит от игрушки к игрушке, от магазина к магазину, целует в губы долгими прочувственными поцелуями. Они так поглощены друг другом, что Кроху делается даже обидно, и он посмеивается над собой: к которой из них он ревнует? Чьего внимания ему больше недостает?

В старомодном кафе-мороженом Ханна и Грета шепчутся и ложками