Майор Ватрен - Арман Лану

— Как ты вульгарен, — сказал Параду.

— Надеюсь, по крайней мере, что здесь не понатыкали гвоздей! Я не желаю выбрасывать по паре чулок на каждое представление.

— Все заделано, моя прелесть! — ответил Ванэнакер.

Ах, как они были далеки отсюда, его церковные старосты, его пономари и ризничие!

— Три удара! — приказал Франсуа.

Ван ударил три раза.

— Не сломай стену! — воскликнул Камилл.

Коко по-прежнему повторял свои реплики, хотя его выход был только через час. Послышался нервный смех, но чей-то грубый голос оборвал его. За занавесом раздались звуки оркестра: дирижировал Фредерик. «Трагический снегирь» сочинил для «Комической истории» увертюру, в которой лукавство сочеталось с мудрой горечью. Франсуа посмотрел через отверстие в занавесе: движение в зале постепенно замирало — так застывает жир на стынущей сковороде. Франсуа вынул из кармана листки, на которых он записал свое выступление, и стал лихорадочно просматривать их.

Кто-то потянул его за рукав.

— Тебя спрашивают, — сказал машинист.

— Кто?

— Какой-то майор у входа.

Франсуа рассчитал — до поднятия занавеса оставалось минут пять. Он сбежал по деревянной лестнице, перепрыгивая через четыре ступени. Становилось уже темно. Он осмотрелся.

Перед ним стоял Ватрен.

— Господин майор, вы… вам нужно место… Я…

— Нет, я не иду в театр, Субейрак. Я хочу просить вас об одной услуге.

— Сейчас, господин майор?

— Да. Слушайте внимательно. Если я не вернусь во Францию… Нет, не перебивайте меня. Я привожу в порядок свои дела. Так мне хочется. Я укладываюсь… Я хотел бы, что бы вы съездили к моей жене.

Франсуа пристально посмотрел на майора. Что с ним случилось? Нервы? Или что-нибудь похуже? Нет, Старик, по-видимому, превосходно владел собой. Однако глаза его слишком блестели. Он выглядел так же, как в первые дни боев в Лотарингии, только седины стало больше, вот и все… Субейрак вспомнил о театре — нельзя было задерживаться.

— Значит, вы поедете в Дэнен, улица Ланди, 14… Вы передадите моей жене… Вы скажете ей обо мне, что захотите, ответите на ее расспросы… Но самое главное, вы скажете, что… Когда мой батальон был взят в плен… я выполнил свой долг полностью. Постойте, постойте, вы скажете, что мы дрались до последнего разумного предела, но я избежал ненужных потерь. Без лишней крови. Ни одной лишней смерти на моей совести после…

У него странно дернулись губы под седыми усами. За спиной слышалась музыка Фредерика, казалось, в ней было что-то нереальное. Скрипки заглушали все…

— …после Вольмеранжа, — закончил Ватрен, — но об этом не стоит говорить.

— Почему вы избрали сегодняшний вечер, господин майор?

— Потому что сейчас — самое время. Иногда я здесь слышу песенку: «Дорога долгая, шагай, не останавливаясь». Для вас дорога будет еще долгой. Пройдет год, а может, два и три, прежде чем вы выполните мою просьбу. Моя жена живет в Дэнене у своей матери, в шахтерском поселке. Помните — ни одной лишней смерти. Повторите!

На мгновение воскрес прежний помощник командира. Франсуа повторил:

— Ни одной лишней смерти.

— А что касается Вольмеранжа, то… я не знаю, была ли нужна эта смерть. Иногда ночью я спрашиваю себя — может быть, он все-таки умер за Францию?

— Господин майор… — хотел прервать Франсуа.

— Мой мальчик, со времени нашего знакомства мы проделали тяжкий путь. Я думаю даже, что каждый из нас проделал сейчас половину всего своего пути.

Скрипки умолкли. Однако Франсуа не думал больше о театре, хотя он и отдал ему столько сил. Он был захвачен чувством к этому человеку, чей разум угасал, быть может, но с такими вспышками, в свете которых меркло все остальное.

— Вы нужны там, лейтенант Субейрак. Дайте руку, мой мальчик.

Голос его был строг.

Они обменялись рукопожатием. И в свое пожатие майор вложил всю ласку и нежность, которые суровый Ватрен не мог выразить словами. Сердце Франсуа забилось. Этот человек, когда-то столь ненавистный ему, стал его отцом. Сила, которая вела старого воина, майора Ватрена, по его жизненному пути, теперь переходила к нему.

Внезапно Ватрен наклонился к молодому офицеру, Франсуа почувствовал прикосновение усов на своей щеке. Ватрен обнял его и крепко прижал к груди. Потом он оттолкнул Субейрака.

— Прощайте.

Майор Ватрен повернулся и пошел большими солдатскими шагами, не оборачиваясь.

Франсуа в волнении простоял несколько секунд неподвижно. Шквал аплодисментов донесся из здания и вернул его к действительности. Он хотел бежать вслед за Ватреном, но надо было идти выступать.

— Что случилось? — спросил Ван.

— Серьезные, но непонятные вещи, — ответил Франсуа. — Как там?

— Увертюру Снегиря исполняли вторично. Сейчас твоя очередь.

Франсуа почувствовал себя ненужным, бесполезным, потерявшим всякое желание делать что-либо. «А как поступил бы Ватрен?». Он встряхнулся. Ватрен пошел бы к занавесу, взглянул бы в последний раз на зал и вышел бы на сцену.

Субейрак подошел к занавесу, проверил, готов ли Адэ-Камилл. Тот показал ему язык. Тогда он раздвинул тяжелые складки занавеса, прямо в лицо ему ударили огни рампы.

Молодой офицер из-за кулис следил за ходом действия — он занимался своим делом, как этого хотел бы Старик. Чудо свершилось. Актеры и зрители вдохновляли друг друга. После нескольких минут колебаний между насмешками и восторгом, что объяснялось особенностями игры Камилла, его чутьем, темпераментом, а также тем, как он произносил со сцены слова своим обычным, довольно низким голосом, — зрительный зал решительно склонился к восторгу. Настоящая женщина явилась на несколько часов в лагерь. Это была Адэ — взбалмошная, легкомысленная, беззаботная, непостоянная, с внезапными порывами, Адэ-Ева, Адэ-обманщица, Адэ, которая была больше женщиной, чем подлинная женщина, вела хоровод, увлекая за собой действие пьесы в стремительном вихре лукавства и горестных разочарований. Франсуа следил за текстом, но в то же время какое-то тоскливое беспокойство сжимало ему грудь. Субейрака снова охватило безразличие. Что означало это посещение? Он вспомнил фразу о боге и о самоубийстве во время последней прогулки. Ему сразу стало все ясно. Он поделился своей тревогой с Ваном. По мнению Вана, Старика не следовало оставлять одного. Сам Ван сейчас не мог отлучиться, так как должен был менять декорации. Послали Тото.

Каватини вернулся минут через двадцать. Первый акт еще не кончился. В зале кашляли, аплодировали, смеялись. Постановка и игра Камилла безусловно завоевали признание зрителей. Однако о пьесе в целом нельзя было еще сказать, принята ли она публикой. Смягчит ли горечь, заключенная в пьесе Салакру, ту тоску, которую испытывали пленные, или же, наоборот, усилит ее? Это было пока неизвестно.

Франсуа обернулся. Тото нигде не нашел майора. После обеда майор приводил в порядок свои вещи. У Тото сложилось впечатление, что трое товарищей майора по комнате обещали молчать и держали свое слово.

Представление продолжалось, но стало каким-то тягучим, ненужным. Как полагается, в антракте за кулисы явились старшие офицеры. Адмирал высказал свое одобрение, несколько любезностей произнес фон-Шамиссо.

Во втором акте Коко пропустил свой выход и, растерявшись, ослепленный светом рампы, чуть не плача, стоял такой трогательный, настолько похожий на молоденькую, смущенную девчонку, что публика зааплодировала, дав ему возможность прийти в себя.

В третьем акте что-то случилось с декорацией, и Ван вместе с Параду починили ее во время действия — никто ничего не заметил.

Франсуа видел все это, словно в тумане. Этот театр, которому он отдал столько труда, лишился для него всякой реальности. Тоскливое чувство не покидало его.

Спектакль шел к концу.

Жан-Луи, отлично владевший собой, произнес свою реплику, которую Франсуа знал наизусть и любил за горькое высокомерие и пессимизм: «Наше счастье причиняло тебе боль, твое счастье вызывает у меня жалость! Современные мужчины имеют таких женщин, каких они хотят и каких они заслуживают. Тем хуже для тех и для других! Но я говорю тебе, что так не может продолжаться. Поэтому я ухожу в пустыню и буду дожидаться там нового поколения. Прощай!».

Публика наградила Жана-Луи долгими, шумными аплодисментами. Зрители одобрили спектакль. Это был успех. До конца оставалось не больше десятка реплик, публика все еще аплодировала, как вдруг двери театрального зала распахнулись и трое немцев во главе с «Человеком-который-не-получает-удовольствия» торопливо подошли к адмиралу.

Адмирал встал, повернулся к своим подчиненным, те сразу вытянулись, как марионетки. Зрительный зал тем временем шумно выражал свое удовлетворение. Фон-Шамиссо надел фуражку и выбежал. Двое немцев что-то закричали, но никто не услышал их — неистовый шум в зале возрастал и становился почти неправдоподобным. Адмирал фон-Мардрюк тщетно напрягал свой голос. Наконец раздался свисток. Все замерли и стоя смотрели на серо-зеленый первый ряд, где сидели немцы. Посреди сцены находились испуганные актеры, из-за кулис глядели машинисты, суфлер, Субейрак. Сразу установилось напряженное молчание.