Князь Ярослав и его сыновья - Борис Васильев

– Пан боится моего внезапного побега с погонщиком волов?

– Пан ничего и никого не боится. Однако дар может помутнеть от тоски, злости и несварения желудка.

– Понимаю. Твою бдительность щедро оплатили, – сухо сказала Гражина, вдруг перестав кокетничать. – О неподкупности славян мне с детства толковали во всех дворах Европы. Может быть, все дело только в цене?

Именно после этого разговора она круто изменила не только темы разговоров со Сбыславом, но и само свое поведение. До сих пор их отношения строились на дружеской иронии для всех и понимании собственных полунамеков только для самих себя. Однако хмурая важность молодого боярина отринула эту форму общения, сделав невозможным равенство юности. Это был вызов, и Гражина его приняла. У нее было свое оружие, которое, правда, следовало применять осмотрительно и – небольшими дозами.

В древнейшем искусстве обольщения Гражина имела весьма солидный опыт, несмотря на юный возраст. Для нее это была не самоцель, не способ самоутверждения, а средство выживания, которое она интуитивно постигла еще в детстве. Понравиться означало уцелеть, получить лучшую еду, платья, сласти, место в доме, который всегда оказывался чужим. Она взрослела, а условия не менялись, и дом продолжал оставаться не гнездом, а клеткой, в которой безопаснее было жить любимым зверьком, нежели просто зверьком на продажу. К природному кокетству и обаянию добавлялся опыт, а поскольку она была достаточно умна, то опыт наиболее изощренный и отточенный, проверенный, продуманный и действенный.

Пред таким противником Сбыслав был беззащитен. В нем жило постоянное, изматывающее по ночам желание любить, но он не знал, что это такое, поскольку ни разу не встретился с ответной влюбленностью, даже для Марфуши он оказался просто соломинкой, брошенной утопающему. Силы были далеко не равны: Гражина намеревалась штурмовать крепость, в которую еще не прибыл гарнизон.

А степь была заснеженной, морозной, бескрайней и пугающе чужой. А колеса скрипели, волы стонали, караван тащился с черепашьим упорством и скоростью, и время остановилось.

– Меня впервые продали, когда мне было пять лет. Нет, даже не продали, а выменяли на кровного жеребца. Ты не знал матери, а я росла вообще без родителей, мы оба – яблочки, закатившиеся в сухой бурьян далеко от родимого ствола…

Это была дальняя разведка боем в поисках подступов к сердцу собеседника, и если Гражина прекрасно разобралась в том, что из себя представляет Сбыслав, то молодой боярин и до сей поры видел в ней только прекрасную оболочку. А внезапное вознесение его в сферы высокой ханской политики настолько кружило голову, что вдруг возникшее внимание девушки он воспринял всего лишь как дань его личным достоинствам, оцененным самим Бату-ханом. Это ласкало самолюбие, разогревало тщеславие и глушило все прочие чувства. Даже осторожность, не забывать о которой ему настоятельно советовал Чогдар.

В первом разговоре Гражина не позволила себе ни одной слезинки. Голос ее звучал тихо и печально, робкая улыбка как бы подсвечивала горесть пережитого, а редкие вздохи служили скорее демонстрацией роскошной груди, нежели боли одиночества.

– Мне было шесть лет, когда я впервые поняла, что у меня нет ни защитников, ни даже сочувствующих, что я живу в мире, в котором каждый сражается только ради себя. Помню, меня ввели в залу, в которой находились одни мужчины, и… – Гражина очень рассчитанно помолчала и столь же рассчитанно потупила глаза. – Совлекли с меня все одежды. Все, до единой. И мужские глаза рассматривали обнаженного ребенка, как рассматривают товар…

На самом-то деле ничего подобного с нею никогда не случалось, но задача требовала сочинения, а не истины, потому что сочинение воспринимается чувствами, а любая истина – только разумом. На этом этапе требовалось включать именно чувства, и глаза Сбыслава тут же отразили их включение. «Святая простота! – подумала она. – Ну, тогда не жди пощады, заносчивый представитель хана!..» И вздохнула:

– Наверно, я говорю что-то совсем тебе неинтересное. Прикажи служанке подать вина.

– Нет-нет, рассказывай.

Он сам принес вино и сладости, сам наполнил серебряные чарки. И от вздоха не удержался:

– Представляю, каково тебе было…

– И это – только начало, мой витязь, – загадочно сказала Гражина. – Только начало…

2

– Даниил Галицкий приближается к Сараю, мой хан, – доложил Чогдар. – С ним небольшая охрана, обоз с дарами и Бурундай.

– Он не успел подружиться с князем?

– Бурундай суров и неприветлив с детства.

– Пусть утроит свою неприветливость, – усмехнулся Бату. – Он должен довести Галицкого до раздражения, которое придется скрывать в моем дворце.

Чогдар лично передал это повеление Бурундаю, посоветовал поселить князя Даниила в юрте на окраине Сарая и выдержать там два-три дня. Бурундай так и сделал, не без удовольствия определив Галицкому совсем уж бедное жилье. И ушел, не сказав ни слова. Еды не давали, князь, его отроки и небольшая охрана питались всухомятку тем, что захватили с собой, но Даниил испытывал не раздражение, а весьма серьезную озабоченность, не понимая, за что ему демонстрируют столь подчеркнутое невнимание.

Бурундай объявился через два дня. Вошел в юрту с плетью в левой руке и мокрых сапогах, сказал, даже не притронувшись к лисьему малахаю:

– Следуй за мной один.

У входа в юрту ждали две монгольские лошади, на которых князь Даниил и Бурундай добрались до ханского дворца. Здесь знаменитый темник велел спешиться, сдать меч охране на входе и ожидать. Сам полководец тут же скрылся во дворце, но ждать князю пришлось недолго. Тот же Бурундай вскоре попросил идти за ним.

Князь Даниил шел следом за на редкость неприветливым темником, высоко задирая ноги во всех дверных проемах, хотя никаких порогов там не было. Только перед входом в тронную залу оказалась натянутая веревка, через которую Галицкий благополучно перебрался, увидел восседавшего на троне хана и тут же преклонил колена.

– Приблизься, князь Даниил Галицкий, – сказал Чогдар, исполнявший на этой встрече обязанности толмача.

Галицкий выпрямился, прошел к трону, еще раз низко поклонился и, как того требовали монгольские обычаи, уставился на хана, стараясь не моргать.

– Ты привез мне Галич? – мягко спросил Бату, выждав некоторое время просто для важности.

– Я привез тебе свою покорность, великий хан.

– Это разумно: покорность важнее городов, которые я могу взять сам. Король Венгрии отказался сдать мне свою столицу, а я все равно сижу на его троне. Ты узнаешь его трон, князь Галицкий?

Подтверждение означало, что князь Даниил бывал на приемах у венгерского короля, отрицание могло вызвать сомнения в его правдивости, но Галицкий соображал быстро:

– Твое могущество попирает троны государей, великий хан.

– Такой ответ требует заздравной чаши, – усмехнулся Бату. – Он понравился мне, и поэтому я позволяю тебе пить венгерское вино из венгерского серебра, князь Галицкий. И вспоминать о Венгрии, в которую ты так любишь от меня бегать.

Князь Даниил насторожился, соображая, чего больше в словах хана: добродушной иронии или скрытой угрозы. Но владыка степей улыбался вполне благосклонно, и Галицкий предпочел на время забыть о скрытой угрозе.

Наконец-таки появилось вино, и Даниил сделал глоток с видимым облегчением. Дикарский напиток из немытых чаш вызывал в нем неодолимое отвращение, да и Церковь всегда решительно выступала против богопротивного кумыса. Чогдар подметил это, подумав, что Галицкий совершает сейчас пусть мелкую, но незабываемую ошибку.

А Бату стал еще ласковее. Тут же пожаловал Галицкому доброе звание «мирника», приняв тем самым его земли под свою защиту, вежливо расспрашивал о здоровье, о семье.

– До нас дошел слух о твоей семейной радости, князь Галицкий. Так ли это, или степь, как всегда, переполнена злыми ветрами да сладкими слухами?

– Если великий хан имеет в виду сватовство князя Андрея Владимирского, то я пока не дал дочери своего благословения, – осторожно сказал Галицкий.

– Что же удерживает тебя от родства со столь сильными русскими князьями?

– Я еще не видел жениха, великий хан.

– Тогда сделай крюк на обратном пути, чтобы поглядеть на него.

– Я непременно воспользуюсь твоим советом, великий хан. Однако мне бы хотелось… – Даниил спохватился. – Я позволю себе просьбу, великий хан.

– Любопытно было бы узнать, чего желает столь знаменитый князь, известный даже, как мы слышали, во французском городе Лионе.

«Он знает все о Лионском соборе! – со страхом подумал Галицкий. – Он просто ждет моего подтверждения…» И сказал, поклонившись:

– Бояре города Галича добровольно пригласили меня на княжение, великий хан. Однако без твоего соизволения я не смею принять эти земли под свою руку.

– Эти земли оказали неразумное сопротивление моему старшему брату хану Орду. Могу ли я, всего лишь младший брат, распоряжаться его собственностью.