Черное сердце - Эрик Ластбадер

Старик взял руку Трейси в свои и осторожно погладил:

— Трейс, я теперь понял, чего ждал от тебя всю жизнь. Если Господь есть и сделал нас по своему образу и подобию, то я хотел, чтобы ты стал моим образом и подобием. Я видел в тебе свое бессмертие, — он помахал рукой. — Да, я знаю, все отцы думают так же. Но только я хотел, чтобы ты в точности повторил меня. Я хотел, чтобы ты думал, поступал так же, как я. И когда ты поступал не так, как я от тебя ждал, я, по-твоему, начинал винить тебя за это. Это было несправедливо по отношению к тебе. Я старался прожить свою жизнь по справедливости, как я ее себе представлял, — он помолчал, глядя в глаза сыну. — Но, видно, представления о справедливости у меня были неполные.

— Все это в прошлом, папа, — ответил Трейси. Он поцеловал отца в щеку. Кожа была сухой и прохладной.

Луис Ричтер медленно поднялся, подошел к бару, налил обоим по стакану.

— Теперь по поводу этого «клопа». Что я могу сделать?

Трейси снова отдал устройство отцу.

— Возможно ли проследить, кто получал информацию, где приемник?

Луис Ричтер улыбнулся и отпил виски.

— Вот теперь я слышу голос моего сына. Я многое могу, — с гордостью произнес он, — но чудеса — это не моя епархия.

— Тогда можно ли определить, кто его сделал?

— Гораздо важнее определить, кто не мог это сделать, — Луис Ричтер отставил стакан. — Все специалисты такого класса известны, по крайней мере, в моем кругу. У каждого из них свой почерк. Устройство, которое ты мне дал — оно не соответствует ни одному из известных мне стилей. Здесь есть несколько сделанных в Японии деталей, но это говорит лишь о том, что человек, его сделавший, знает свое дело, — он поднял палец. — Поначалу я думал, что это сотворил Мицо, потому что здесь есть несколько деталей, выполненных вручную, а Мицо это любит. Но при ближайшем изучении я понял, что эти детали сделаны не им.

— Тогда мы в тупике.

— Не совсем, — глаза Луиса Ричтера блестели. — Мицо — один из немногих мастеров, которые любят учить.

— То есть, ты считаешь, что штука сделана одним из учеников Мицо?

Отец кивнул.

— Вполне возможно, хотя я пока не представляю, к чему это нас приведет. Мицо не любит распространяться на эту тему и, во всяком случае, если этот человек и учился у Мицо, то давно. Этот «клоп» — профессиональная, не ученическая работа. Его создатель настоящий гений в своем деле. Все, что я могу сказать: надеюсь, он работает на нашей стороне, потому что если нет — тогда спаси нас Боже.

— Ну, перестань, папа, вряд ли все так ужасно.

— Может быть, даже хуже. Этот парень стоит на пороге настоящей революции в деле подслушивания и сыскной работы. И не мне тебе говорить, к каким это может привести результатам.

— Да, — Трейси поежился, — это ты прав. — Он встал. — Где Мицо работает?

— В Гонконге, — ответил отец. — Но мне ехать к нему бессмысленно: он ненавидит меня лютой ненавистью. Мы когда-то оба претендовали на работу в Фонде, и предпочли меня.

— Не беспокойся, — на лице Трейси возникло знакомое отцу выражение: казалось, мысли сына витают где-то далеко-далеко.

— Ох, не нравится мне, когда ты вот так смотришь, Трейс. Последний раз я видел у тебя такой взгляд перед тем, когда ты чуть не разнес эту квартиру вдребезги: ты пытался преступить три основных закона электронного подслушивания, которым я тебя научил.

Трейси кивнул:

— Да, но тогда я был мальчишкой. Не беспокойся, — повторил он и улыбнулся. — Просто подготовь для меня один из твоих спецнаборов.

— Но Мицо не станет с тобой разговаривать! Я лучше придумаю для тебя что-нибудь особенное.

Трейси уже не слушал. Он подошел к окну и невидящим взглядом смотрел на город.

— Он заговорит, — тихо произнес Трейси. — И даже не поймет, что он это делает.

* * *

Киеу уловил это движение краем глаза, когда выходил из особняка Макоумера. Он насторожился сразу же, но никаких чрезвычайных мер не предпринял: просто шел, куда шел, прекрасно понимая, что любой необычный поступок наверняка привлечет внимание неведомого наблюдателя.

Но мозг его перерабатывал информацию, воспринятую чувствами. Информацию следующего характера: он заметил, что в подъезде дома напротив, обычно пустынном, шевелилась чья-то тень. Мгновенно зафиксировав в памяти тень, он прикинул, каков может быть рост этого человека. Похоже, пять футов семь дюймов (что, кстати, лишь на дюйм отличалось от реального роста той, кому принадлежала тень).

Он не успел заметить, был ли наблюдавший мужчиной или женщиной. Во-первых, лицо и верхняя часть тела были прикрыты газетой, во-вторых, нижнюю часть мешали разглядеть росшие вокруг дома кусты.

Он перешел через улицу, и когда уже был на достаточном расстоянии от наблюдателя, повернул назад. Увидел, что из особняка выходит Эллиот, и юркнул в парадное какого-то здания.

Стекло на двери было закрыто занавеской, в парадном никого не было, и Киеу, слегка отодвинув занавеску, смотрел, как по противоположной стороне улицы идет Эллиот.

А мгновение спустя он увидел женщину: она шла по той стороне, где прятался в подъезде Киеу, и ему удалось хорошо разглядеть ее лицо.

Увидев это лицо, Киеу невольно сжал кулаки: что же случилось? Что сорвалось? Почему девка Атертона Готтшалка тащится за Эллиотом?

Киеу шел за ними до самого ресторана. Там он их оставил и отправился на угол, к ближайшему телефону-автомату. Этот автомат был сломан, ему пришлось перейти на другую сторону. Он набрал номер Макоумера, рассказал о том, что произошло.

— Она вступила с ним в контакт, это несомненно.

На другом конце молчали. Киеу ничего не чувствовал, он был лишь сосудом, который примет любое содержимое.

— Мне это не нравится, — сказал он.

— Мне тоже, — голос Макоумера гудел в трубке. — Наверняка Атертон совершил какую-то грубейшую ошибку. Видимо, она была в доме, когда он звонил Эллиоту. Но не стоит по этому поводу беспокоиться.

Отнять чужую жизнь — любую жизнь — это был грех. И потому он подумал о Малис. И, чтобы защититься, инстинктивно прибегнул к методу, которому обучил его когда-то Преа Моа Пандитто. Теперь этот метод для него был так естественен, словно он впитал его с молоком матери: он обратил свой взор внутрь себя.

— Что-то надо предпринять, — произнес Макоумер. В голосе его не было ни грамма нерешительности, напротив, твердая убежденность. — Наша безопасность под угрозой, и мы вправе предполагать худшее. Ты согласен, Киеу? В конце концов, ты — мой сын.

— Да, отец, — Киеу никогда бы не пришло в голову подвергнуть сомнению решения своего названного отца. — Совершенно очевидно, мисс Кристиан что-то узнала. Что именно, мы определить не сможем, если она не отправится к нему в квартиру, а этого мы предсказать не в состоянии.

— У тебя портативный приемник с собой?

— Да. И где бы они в квартире ни находились, я все равно услышу каждый звук.

— Я поступил правильно, приказав тебе не спускать с Эллиота глаз, — на этот раз Киеу уловил в голосе Макоумера какой-то намек на чувства. — Но хорошо бы, чтобы я оказался не прав.

— Макоумер немного помолчал, потом спросил: — За что он меня так не любит, Киеу?

— Я не знаю, отец.

— Но ведь сын должен любить своего отца, не так ли?

— Это его долг.

— Я же его люблю. Неужели он не понимает этого? Я действительно люблю его.

— Я знаю, — в голосе Киеу прозвучала печаль, он ничего не мог с собой поделать. — Он — ваша плоть и кровь.

— Да, моя плоть и кровь... Но я не могу доверять ему так, как доверяю тебе.

— Благодарю, отец.

В трубке послышались какие-то помехи, мелодия, потом все исчезло.

— Ее надо остановить, — переждав помехи, сказал Макоумер. — У нас нет иного выбора. Накажи ее, наказание должно быть максимальным, — он не мог, точнее, не должен был произносить этот военный термин: когда он впервые применил его, Киеу пришлось переспрашивать. Но теперь Киеу уже знал его значение.

Он повернулся и глянул на вход в ресторан.

— Хорошо, отец, — ответил он и склонил голову.

Кэтлин издала тонкий ноющий звук. Теперь она превратилась в марионетку на веревочке, которую держал обладатель этих демонических глаз.

В тот долгий миг, что она смотрела в эти глаза, она успела разглядеть в них невозможное. В их глубине она увидела зло, мучительные ночные кошмары, сверкающие на солнце черепа, трупы, истекающие кровью. Она увидела сгоравших заживо детей, и матерей, прыгающих за ними в пылающий ад. Она видела насилие, садизм, террор и страх.

И теперь она знала, кто держит ниточку ее жизни, правда нахлынула на нее, пробилась сквозь барьер сковавшего разум животного ужаса.

Это был камбоджиец. Ошибки быть не могло. И на мгновение она вдруг подумала: как ее могло привлечь это лицо, это тело? Теперь она чувствовала только отвращение и страх, будто она смотрела в лицо самой смерти.