ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

Самыр, обидевшись, отошел и, помаргивая, уселся в сторонке. В яму ловушку с острым колом на дне, вырытую Озермесом на звериной тропе, никто не провалился. Наладив силки и сменив на яме хворост и сухую листву, Озермес зашагал краем леса. На другой тропе, много ниже по течению речки, в первое лето он привязал к дереву тяжелый, с большой убойной силой, самострел. Тонкая, сплетенная из сухожилий веревка тянулась через тропу на высоте оленьей груди. Однако Тха послал на эту тропу не зверя, а человека, и Озермес снял самострел и спрятал его в пещере. Выбравшись к оголенному склону, Озермес услышал громкий посвист и резкое, хриплое квохтанье. Самыр кинулся вперед, но Озермес поймал его и велел не двигаться. Приготовив стрелу, он стал красться от дерева к дереву и увидел серого, с белым горлом, петуха улара, бегущего вверх по склону. Озермес, встав за дерево, наблюдал за ним. Поклевав на кустах почки, улар расправил короткие крылья и полетел вниз. Когда он приблизился на два прыжка, Озермес спустил тетиву. Пролетев немного, улар упал и задергал ногами со шпорами. Самыр подбежал к улару, принюхался, сморщил нос, оглянулся на хозяина и одобрительно залаял. Подобрав добычу, Озермес опять услышал клохтанье. Самыр насторожил уши. Озермес снова велел, чтобы тот не двигался. Повертев головой, Озермес увидел под скалой белое горло улара курочки и пошел к ней. Она плотно сидела в гнезде из сухой травы и не улетала. Сидя на яйцах, самка улара редко бросает гнездо, и ее можно взять руками. Озермес остановился. Зашевелившись, курочка крикнула:

— Уль-уль-уль!

— Сиди, сиди, — сказал Озермес, — я тебя не трону.

Он оглянулся на Самыра. Тот сидел отвернувшись, с несчастным видом.

— Собака тоже не нападет, — сообщил курочке Озермес. — А вот мужа твоего мне, чтобы покормить свою жену, пришлось убить. Но он все равно скоро ушел бы от тебя в горы.

Свистнув Самыру, Озермес побежал вниз по склону. Петух, которого он подстрелил, в самом деле несколькими днями спустя ушел бы к другим петухам и до новой весны жил бы с ними в мужской стае. Год тому, в последний месяц лета, Озермес видел десятка два пасущихся уларов. Крепко сбитые, с короткими шеями и короткими толстыми ногами, они, сварливо перекрикиваясь, клевали плоды рододендрона. Улары линяли и походили издали на плешивых белобородых стариков, порастерявших папахи. Улары предпочитали жить без кур, и все же, раз в году, откликаясь на непреодолимый зов к продолжению рода, они, подобно женщинам воительницам, с мечом в руке добывавших для себя мужей, бились клювами и шпорами, чтобы завладеть самкой.

Услышав однажды от Безусого Хасана о таких же боях у оленей, Озермес спросил: — А что, у них мало самок? — Хасан хихикнул, но тут же напустил на лицо строгость. — Не в том дело, мальчик мой. Так устроил мудрый Тха. В стычках самцов побеждает сильнейший, и дети от него бывают тоже сильными и здоровыми. От слабых отцов рождались бы больные дети, и все живое на земле постепенно вымерло бы. — А самки? Они не сражаются из за отцов? — Женщинам Тха дал право выбирать достойного из достойных и отказывать всем другим. Тебе разве не приходилось видеть, как наши девушки выбрасывают плетки, заброшенные им во двор джигитами? Признаюсь тебе, что мою плетку дважды выкидывали за плетень, и только третья девушка, самая разумная, лучше ее, кроме твоей матери, у нас не было, сумела оценить меня. Думаю, что две первые кусали потом локти с досады.

Худая, костлявая жена Хасана была выше его ростом, и голос ее, когда она разговаривала с ним, разносился по всему аулу, что давало возможность и стару и младу узнавать всякие подробности из их семейной жизни. Шутливо поговаривали, что от пронзительного голоса жены Хасана разбегались все звери в округе, и из-за этого он уходил на охоту далеко и иногда на много дней. Озермесу стало смешно. Хасан с подозрением уставился на него и подергал пальцами отсутствующий ус. — Ты хочешь о чем нибудь еще спросить? — Нет. — Озермес опустил голову, жалея, что нельзя подтрунивать над взрослыми.

Самыр вспугнул сразу двух зайцев. Они поскакали в разные стороны, Самыр заметался, побежал за одним, потом почему то решил догнать другого, свернул за ним, но от того только след остался. Самыр догнал Озермеса и, не глядя на него, принялся с озабоченным видом шастать по кустам. Пожалев опростоволосившегося пса, Озермес промолчал. Вспомнив курочку улара, он подумал, что надо было отобрать у нее два три яичка для Чебахан, любившей яйца, сваренные вкрутую.

Щадя птиц, Озермес редко брал яйца из их гнезд. А вот если бы Чебахан и он перед началом сражения за аул спрятали где-нибудь в надежном месте несколько кур и петуха, возле их сакли бегала бы теперь целая куриная стая. Но разве до того им было? Пока аул горел, солдаты переловили всех кур, которые попались им под руку, а остальных наверняка съели лисы и шакалы...

Увидев издали погруженного в размышления Мухарбека, Озермес подумал, что будь пень пониже и не так морщинист, его лучше было бы прозвать Хасаном. Возле Мухарбека на мертвом стволе явора сидела Чебахан. Задумавшись, она смотрела на заходящую сторону и Озермеса не видела.

Остановившись у кладбища, он оглядел покрытые травкой холмики. Рядом с могилами Абадзехи и ее мальчика появились другие. В одной маленькой покоится тот, в которого почему то не вселилась душа — сына его и Чебахан.

За что послано такое наказание тем, кому более всего живущего необходимо продолжение рода, в чем они провинились перед богами? Он не напоминает Чебахан о ее несбывшемся материнстве, и она не заговаривает о своем родившемся мертвым ребенке. Но когда Чебахан подбирает с земли пушистого дрозденка, выпавшего из гнезда, или видит ловко прыгающего с ветки на ветку детеныша куницы, большие глаза ее наливаются тоской, и она бросает на Озермеса быстрый виноватый взгляд. Так смотрят грешники, сознающие, что им нет оправдания. Озермес притворяется, что не замечает ее взгляда, и принимается подшучивать над Самыром.

В большой могиле лежит человек, чья жизнь оборвалась, как она обрывается для тех, кто, не подозревая того, поступками своими калечит собственную душу и этим понукает ее скорее вылететь из его головы. Первый после Абадзехи и, наверно, последний человек, попавший сюда, к ним. Слепящее глаза солнце зашло за облако, желтовато серая тень легла на скалистый обрыв, шафрановое поле, саклю, Мухарбека, и все, кроме освещенной солнцем Чебахан, стало призрачным и легким, вроде полоски тумана, протянутой по краю опирающегося на землю неба. Казалось, еще немного, и тень, уплывая, унесет с собой то, что кажется Озермесу временным и случайным. Но тень, ничего не прихватив, перетекла через овраг и растаяла.

Озермес вздохнул, словно пробудившись от сна. Самыр взглянул на него, подбежал к Чебахан, тявкнул и ткнулся носом ей в колени. Она повернулась, вскочила, вытянувшись в струнку, и быстро пошла навстречу Озермесу, всматриваясь в улара, которого он держал за лапы.

— Измаялась, ожидая тебя, муж мой, — сказала она, стараясь спрятать улыбку.

— Решила, что лавины бросаются на меня каждый день? — Он протянул ей улара. — Мазитха снова позаботился о нас. Силки теперь тоже не останутся пустыми. Появились и зайцы. Самыр перепугал двоих так, что их не догнала бы и стрела.

Самыр, поняв, о чем рассказывает Озермес, к чему-то принюхался и деловито затрусил к оврагу.

Чебахан, проводив его взглядом, прищурилась, лукаво посмотрела на Озермеса и сказала:

— За зиму зайцы отощали и стали быстрее бегать, разве их теперь догонишь?

Озермес отнес в саклю лук и стрелы. Чебахан подвесила над очагом казан с водой, чтобы облить птицу кипятком и ощипать перья. Самыр улегся за дверью в ожидании костей улара. Озермес рассказал про курочку, сидевшую на яйцах. Если бы он не пожалел ее и будущих птенцов, добыча его была бы обильнее. Чебахан не отозвалась, лишь на лбу у нее образовалась тоненькая морщинка.

Уходил потемневший от усталости день, на смену ему после ночи нарождался молодой и светлый. Озермес рубил деревья, обтесывал их топором, с помощью Чебахан заготавливал плетни для стен, настилал крышу. Сакля, после того как Чебахан обмазала плетни глиной, получилась добротной. Две тахты, стол и чурбачки были готовы, когда появилась Абадзеха. После того как смятенная душа покинула ее, Озермес снова принялся за хачеш. Покой и умиротворение, владевшие им от сознания, что черные дни позади, улетели, как осенью улетают снегири и сорокопуты. Снедаемый непонятной ему самому тревогой, Озермес торопился, хватался за топор на рассвете и возился до темноты. — Куда ты скачешь, муж мой? — удивлялась Чебахан. — Еще лето, холода и не подумывают даже о том времени, когда им полагается спускаться со снежных вершин. — Объяснить свое беспокойство Озермес не мог и поэтому лишь пробормотал: — Вдруг дожди пойдут, а хачеш еще не готов. — Разве ты кого нибудь ждешь? — Кто знает... — протянул он. Чебахан испытующе посмотрела на него и криво усмехнулась. — Может, ты надеешься, что сюда забредет другая Абадзеха, но не потерявшая разума? — Усталый Озермес только рукой махнул.