Мифогенная любовь каст - Сергей Ануфриев

Вот какие благостные, спокойные, благонамеренные мысли теперь посещали Дунаева, как бы восходя в его сознание из священных глубин, от «ЭНИЗМЫ». Единственное обстоятельство чуть-чуть его огорчало: он снова был в шарообразном теле, и эта нелепость как-то не вязалась с упорядоченным и солидным состоянием его души, освеженной видением. «Как же все-таки подзаебала меня эта вся сказочность, фольклор этот ебаный! – подумал он с оттенком раздражения, но тут же осадил себя: – Впрочем, так нужно. Иначе как с немцами бороться? Против них сила нужна, поэтому все годится, что на силу работает. А на силу не такие вещи работают, на которые смотреть приятно. Это не Колонный зал!»

Однако вставал вопрос, что делать теперь. Конечно, вот так валяться в подземной прохладе и темноте, вдалеке от событий, – в этом немало было приятного. Сладко бывает иногда отдохнуть в тупичке, упершись боком в то место, где все обрывается. Но ведь где-то там, далеко-далеко и в то же время близко, идет бой. Бой, от которого зависит больше, чем все. Дунаев бросился в этот бой, что называется «очертя голову» (если так можно выразиться), весь дымясь от удали и отваги, но теперь ему казалось, что он «промазал», пережал скорость и «проскочил» сквозь реальность сражения в какие-то глубокие, посторонние изнанки. Сами по себе эти изнанки обычно бывают перекрыты, прочно загорожены, но чудовищное напряжение войны, исступление миллионов людей, разгоряченность огромных масс военной техники, невероятное по своему размаху строительство фортификационных сооружений, рытье окопов, установка надолбов, противотанковых ежей, бетонированных дотов – все это вскрывает, взламывает древние невидимые запоры, образует случайные щели, дыры и нелепые совпадения. Не обязательно даже заговаривать о древности: разве в новейшие времена мало посторонних вещей, замаскированных где-то у нас за плечами? Если только у нас есть плечи, потому что у бедного Дунаева их все еще не было.

Этот веер ошибок, смехотворных изъянов судьбы —

Изумительный веер, потерянный за поворотом,

Унесенный в пространства, где снег заметает гробы,

Там, где толстый ребенок лежит, утомленный беспечным полетом.

Наша Родина ловит огромною белой рукой

Тени ящериц глупых, сварливые нежные тени.

Прах разбитых теплиц покрывает белесой мукой

И золой посыпает свои молодые колени.

Убежать в коридор вслед за мягким и белым пятном —

Лишь одно вожделенье у нашего смертного рая.

А бессмертное тело, затянутое войлочным сном,

Будет мерить перчатки, в хозяйственный дворик врастая.

Ах, перчаточки эти! Комочки из лайки дрожат!

Глубоко запихаем их в теплые варежки, чтобы

Уберечь от зимы, как спасают зимою котят,

Как нательные крестики прячут до марта в сугробы.

Дунаев неловко повернулся в тупичке и тут вдруг понял причину своего нового, спокойного состояния. Оказывается, он просто остыл. Перед этим-то он был «с пылу, с жару», только-только из печки, аж весь дымился, поэтому и воспринимал все в свете перевозбуждения – преувеличенно, раздуто. «Меня сначала по сусекам наскребли, по амбарам намели, потом замесили и поставили в печь испекаться. А когда я испекся, то поставили под землю – остудить возле Энизмы», – подумал Дунаев. (Энизма теперь прочно ассоциировалась в его сознании с глубоким деревенским погребом, однако с таким погребом, который представляет собой самое святое и сладостное на свете.)

Чтобы осмотреть свой тупичок, Дунаев включил «ночное зрение» – все магические техники, к счастью, продолжали действовать, несмотря на трансформацию тела. «Ну и дыра! – усмехнулся он про себя. – Вот орал я: „Сойди с моей орбиты!” – а в результате сам со своей же собственной орбиты и сошел. Да еще в „лузу” попал, словно новичок». (Ему почему-то вспомнилась прокуренная бильярдная в заводском Доме культуры.)

Он увидел обрывающиеся рельсы, засыпанные каким-то мусором, и глухо забетонированную стену. У самой стены лежала грязная метростроевская каска. Но тут же он увидел нечто, в общем-то, поразительное, о чем он абсолютно успел забыть, перестав обращать на это нечто какое бы то ни было внимание в угаре своих перемещений. Оказалось, что непонятная половинка яйца, привязавшаяся к парторгу в подземном коридоре, не только не покинула его, но, напротив, к ней присоединилась вторая половинка, точно такая же, видимо от того же самого яйца, сваренного когда-то вкрутую и разрезанного пополам. Они по-прежнему держались слегка за его виском, словно стараясь выпасть из поля его зрения. Наверное, он даже не обратил бы на них никакого внимания, если бы не тоненькое двойное хихиканье, исходившее от них. Стало ясно, что эти предметы озвучены и что им, а не кому-либо другому, принадлежали тоненькие голоски, проникшие в сознание Дунаева во время обморока:

– ВО-ЛО-ДЯ, ВСТА-ВАЙ!

Они висели рядышком, разрезанной стороной были обращены в сторону Дунаева, как если бы в желтках у них таились лица.

– Вы кто такие? – спросил Дунаев. Вместо ответа они пропищали хором:

– ВО-ЛО-ДЯ, И-ДИ ЗА НА-МИ!

Вслед за этим то ли приглашением, то ли приказанием они повернулись к Дунаеву своими выпуклыми овальными «спинками» и поплыли в глубину туннеля.

Дунаев послушно покатился следом, усмехаясь длинной, постепенно черствеющей улыбкой.

Они «ехали» какими-то темными, бесконечными туннелями без станций. «Ночным зрением» Дунаев видел, что туннели не заброшены, а напротив, находятся в полном порядке: везде были аккуратно проложены рельсы, иногда они разветвлялись. Кое-где горели сигнальные лампы красного и синего цвета. «Что же это за метро такое?» – подумал Дунаев. Ему вспомнились легенды о «тайном метро Сталина», якобы построенном под московским метрополитеном и превосходящем «метрополитен имени Кагановича» длиной и извилистостью своих веток. Действительно, казалось, что они постоянно опускаются все ниже и ниже: рельсы все время вели чуть-чуть вниз. Затем парторг пригляделся к стенам и потолку туннеля. К его удивлению, потолок оказался очень высоким и терялся в темноте, а стены покрыты были какими-то изображениями. Парторгу померещилось, что это мозаика. От любопытства он даже скатился с рельсов и притерся к стене, чтобы рассмотреть ее получше. Стена оказалась деревянной и покрытой лаком. Под толстым слоем лака, напоминавшим застывший стеклянный жир, были нарисованы колоссальные аляповатые цветы, синие на красном фоне. Пораженный Дунаев продвигался дальше, держась возле стены. Через некоторое время цветы на красном фоне закончились косо идущей линией с небрежно изображенной бахромой – похоже было на край огромной нарисованной шали. После этого узор изменился: синие розы сменились гигантскими ромашками, не менее аляповатыми, а фон стал желтым.

«Неужели это Сталин себе такое оформление заказал? – недоуменно подумал парторг. – Прямо как в деревнях матрешек раскрашивают».

Тут же его сдобное тело пронзила легкая молния откровения: МАТРЕШКА! В памяти отчетливо всплыло лицо одного шахтера из Кузбасса, с которым он познакомился как-то в поезде году в тридцать шестом. Этот шахтер шепотом рассказывал парторгу, когда они курили в тамбуре, о «внутренней Москве». Он рассказывал, что под Москвой, под землей, имеется целый мир туннелей, ходов, связей, железных дорог, тайных заводов, складов, правительственных убежищ и прочего – целый подземный город, спроектированный большевиками якобы еще до революции и построенный за годы советской власти. Этот город уходит в глубь земли на много километров и имеет форму колоссальной матрешки, зарытой в землю вниз головой и вверх дном. На этом дне и лежит «верхняя Москва». Что касается «внутренней Москвы», то она состоит из некоторого количества «баб» (кое-кто говорит, что их шесть, другие – что их восемь или даже девять). Эти «бабы» располагаются одна в другой, и переход из каждой в более внутреннюю соответствует переходу на более засекреченный уровень. В голове последней, самой внутренней бабы находится что-то «самое важное» для жизни государства. Что это за «самое важное», шахтер не знал, но полагал при этом, что это некоторое преувеличение, созданное слухами. «Скорее всего, – сказал он, – ничего такого уж важного там нет, просто какой-нибудь запасной кабинет Сталина или актовый зал ЦК». Закончив рассказ о подземной Москве, шахтер добавил, что в древней Удмуртии МОСКВОЙ называли все вещи, вложенные одна в другую: маленький горшок в большом, нож в ножнах, хуй в пизде, пестик в ступке и так далее. Еще он сказал, что иногда в силу стечения особых погодных и атмосферных условий «внутренняя Москва» таинственным образом «дает тень», имеющую вид гигантского прозрачного силуэта матрешки, встающего над Москвой и способного продержаться на грани невидимости несколько минут. Так называемая Московица или «Богородичный колпак».

Тогда, пять лет назад, в солнечном тамбуре веселого поезда, несущегося сквозь мирные просторы Родины, этот человек показался Дунаеву сумасшедшим или глупым болтуном. Но сколь мелким, излечимым и безобидным казалось теперь его безумие по сравнению с безумием самого парторга! Сколь невинной была его глупая болтовня по сравнению с той глупой болтовней, которая уже потеряла звучание человеческой речи и превратилась в космический гул, окутавший жизнь заблудившегося в лесу. Однако лицом тот шахтер из Кузбасса несколько походил на привидевшегося Дунаеву «проводника» к Энизме. Только у шахтера лицо было отравленное, изъеденное (болезнями, угольной пылью, алкоголем), а у рабочего из видения лицо было чистое, светлое, спокойное, хотя и немолодое. И все-таки сходство было, и это найденное сходство вдруг поселило в Дунаеве надежду. Надежду на то, что сон был руководством, вещим указанием и что, возможно, в голове последней, самой внутренней «бабы», в самом центре подземной матрешки, таится проход в Энизму. Ему страстно захотелось пробраться туда и кануть в этом глубинном потоке, раствориться в вечной свежести этого первозданного меда, текущего по обратной стороне дна и не знающего ни о чем, убежать в разгаре решающей битвы из мира войны, неожиданно сдаться, капитулировать, исчезнуть.