Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич

Богатырев тоже присел на корточки и погладил ладонью мягкие, совсем неколючие иголки, полюбопытствовал:

— Ты что, один все это хозяйство обихаживаешь?

— Сам видишь, что помощников у меня нет, в штате не предусмотрено. В питомник специально ездил. Когда садил, боялся, что не примутся, а почти все принялись. Теперь полоть надо, чтобы трава не задавила…

— Тяпка у тебя еще есть?

— В сарайке, как зайдешь, справа.

Богатырев вернулся к дому, обулся, прихватил из сарайки тяпку и рьяно принялся помогать Малышу. Старательно, без передыха, тяпал траву и за этой нехитрой, простой работой дышал спокойней, ровнее, на полную грудь, испытывая впервые за последнее время тихую радость, будто вынырнул из мутной воды и хватил чистого воздуха.

32

Старые, еще послевоенной постройки, трехэтажки мутно маячили своими облупленными стенами под высокими тополями и почти вплотную подходили к большущему трубопроводу, который тянулся по прямой, как жирная линия, обозначая конец городской окраины. Дальше — бурьян, колдобины и живучие клены, вымахнувшие посреди крапивы на сколько хватило сил.

А сбоку — извилистая гравийка. Миновав бугры и низины, она выпрямлялась, становилась шире и прямиком вела в Кулацкий поселок. Конечно, официально он именовался по-другому — поселок 8 Марта, но в народе его никто так не называл, говорили, как изначально повелось — Кулацкий. В городскую черту он не входил, большого догляда за ним никогда не было, и отличался поселок узкими улочками, всегда грязными, скромными домиками, а большей частью — домишками, у иных даже крыши были крыты толью. Имелся при каждом домовладении огородик, стайки с живностью, курами и поросятами, а в садиках непременно росла рябина. Неизвестно по какой причине, но очень уважали жители Кулацкого именно это дерево, хотя ягоду никто никогда не собирал, и зимой на ветках кормились птицы, роняя мерзлую рябину на снег, становившийся розовым.

Но в последние годы поселок стремительно стал меняться: выметнулись посреди старых и серых домишек, занимая собой по два-три участка сразу, настоящие дворцы. Из красного кирпича, с кирпичными же заборами и глухими воротами. Селиться и строиться здесь стали цыгане, успевшие хорошо заработать сначала на табачном дефиците, после на водочном, а теперь, когда табака и водки хоть заглонись в любой лавке, они плавно перешли на наркотики, и гравийка, ведущая в поселок, никогда не пустовала — шли и ехали по ней наперегонки.

Ехал сейчас и Караваев, хмуро поглядывал по сторонам, невесело размышлял: «Ну и где он, народ русский? В заднице сидит?! Его травят, на его деньги хоромы себе строят, а он помалкивает в тряпочку и даже не рыпается. Хрень одна, глаза бы не глядели!» Не оборачиваясь, спросил у Бекишева:

— Давно он тут поселился?

— Месяца четыре назад. Сначала у них терки с цыганами возникли, чуть до стрельбы не дошло, но потом как-то договорились. Так что теперь здесь и табор, и аул, и Кулацкий — все в одном флаконе.

Караваев выругался и замолчал.

Молчал и Бекишев на заднем сиденье, тоже поглядывал по сторонам и постукивал сжатым кулаком по колену. Только по этому жесту можно было догадаться, что он нервничает. Причины имелись веские: как ни отговаривал Караваева, тот его не послушал и приказал забить стрелку с Магомедовым. А Бекишев опасался обострять отношения с сынами Кавказа, хорошо знал, что те безбашенные и устраивать с ними разборки — та еще головная боль, которая затянется не на один месяц, да еще со стрельбой и с трупами. Вот и пытался сделать так, чтобы Караваев разошелся с Магомедовым полюбовно. Но все его старания, похоже, пропадут зря. Караваев уперся, а сдвинуть его, когда он упрется, практически невозможно.

— Приехали, тормози. — Бекишев первым выскочил из машины и быстро огляделся. На улице никого не маячило, на высоком каменном заборе сидела сорока и стрекотала, словно хотела известить хозяев трехэтажного особняка, что пожаловали гости.

Следом за Бекишевым вылез из машины и Караваев. Оглядел особняк за забором, хмыкнул и спросил:

— Как думаешь, надолго они тут обосновались?

— Не знаю, — пожал плечами Бекишев.

— Навечно они обоснуются, если им в рот заглядывать. Значит так, я пошел, вы здесь остаетесь. Если что случится — не ввязывайтесь, сам выкручусь.

«Если случится, тогда выкручиваться уже без надобности будет, — молча сердился Бекишев. — Уперся, как бык в новые ворота!» Но вслух ничего не сказал, только, повернувшись, коротко бросил водителю:

— Мотор не глуши.

Караваев уже стоял у ворот и давил кнопку звонка. Не успел он опустить руку, как калитка распахнулась и молодой чернявый парень почтительно отступил в сторону, освобождая вход во двор. Затем мельком, но настороженно глянув на Бекишева, быстро закрыл калитку, громко щелкнув замком.

Бекишев чуть наклонился и постучал сжатым кулаком по колену.

Поднимаясь вслед за парнем на высокое крыльцо особняка, Караваев чувствовал, что за ним кто-то наблюдает, и поэтому шагал совершенно спокойно, чуть улыбаясь и с любопытством оглядываясь по сторонам, — он умел, когда наступал крайний случай, держать себя в руках. И это умение еще никогда его не подводило.

На первом этаже, посреди просторного зала, накрыт был богатый стол — как на целую свадьбу. Магомедов сидел во главе этого стола, в единственном числе, и перебирал четки. Когда вошел Караваев, он отложил четки, поднялся из кресла и протянул обе руки навстречу гостю:

— Дарагой, пачиму давно нэ едэш, давно жду, а ты нэ едэш.

— Как говорится, лучше поздно, чем никогда. А не еду, Магомедыч, только по одной причине — дела замучили…

— А ты двыгай дэла в сторону…

— Вот я их и сдвинул. Хороший у тебя домик, можно позавидовать. Но я не завидую, я за тебя радуюсь.

— Завыдавать нэ надо, завыдавать врэдно для здоровья. А радоватся — надо, тогда и тэбе счастье будэт. Хочэш счастья?

— А кто же его не хочет, Магомедыч? И я, грешный, тоже желаю. Только счастья искать, как в карты играть — выпала не та карта и… кирдык всей игре.

— Кырдык… Да ты садыс, дарагой, садыс, угощайся. Пэй, кушай, будь, как дома.

Но Караваев от угощения отказался, соврал, что завтра ему к врачу идти, а сегодня велено весь день сидеть голодом. Непонятно было — поверил Магомедов или нет, но ясно виделось, что он искренне огорчился.

— Люды старалыс, варыли… Тогда давай дэло говорыт. Я чэловэка того взал, у мэна был, потом отпустыл и дэвку отпустыл. Панымаешь — почэму отпустыл?

— Нет, не понимаю, — схитрил Караваев.

— Паныма-а-эшь, все понымаэшь. Сначала я в комытэт пошел. Оны мэнэ барахолкы маа-а-алый кусок дают, а дэнэг запросылы, столко запросылы — за эты дэнгы вэс камытэт купыт можно! Обманул ты мэна, обманул.

— Ну, ты пойми, Магомедыч, я же не главный начальник в области, они же мне не подчиняются…

— Зачэм обэщал тогда?

— Потому что мне обещали. А я — тебе. Выходит, нас обоих умыли.

— Как ты сказал? Умылы? Тогда давай вытыратся. Мы слэдылы за тэм чэловэком и за дэвкой. Оны сэйчасл… — Магомедов замолчал, взял со стола четки и начал их перебирать; голову опустил, на Караваева не глядел, а тот настороженно ждал — что скажет дальше?

Но Магомедов не торопился, перебирал четки и помалкивал. Караваев терпеливо продолжал ждать. Понимал, что решение Магомедов давно принял и обязательно его озвучит, а молчанку тянет лишь для того, чтобы поводок, который он сейчас набросит на Караваева, был как можно короче.

Он не ошибся.

— Чэловэк тот и дэвка мнэ нэ нужны. Зачэм оны мнэ?! Оны тэбэ нужны, другым нужны, а мнэ — нэт. Мнэ барахолка нужна! Будэт барахолка, будэт и чэловэк с дэвкой. Вот так, дарагой. Второй раз обмануть нэ дам, второй раз — обыжусь. Может, кушать будэшь? Хачу как друга угостыт, сказат, зла к тэбэ нэт. Так и пэрэдай другым, пусть оны тоже кушат нэ будут, а рэшат будут.

Больше Караваев спрашивать ничего не стал, ясно понимая, что ничего нового не услышит. Они вполне дружески еще поговорили о новом особняке, о том, что хорошие строители, особенно каменщики, сегодня большая редкость, и расстались на высоком крыльце, крепко обнявшись на прощанье.