Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич

Осин больше не кричал. Потерянный, сгорбленный, тупо смотрел в пол. Крупные, веснушчатые руки вздрагивали. На затылке просвечивала маленькая продольная лысина, влажная от пота. Обмяк и словно обвис, расплылся на стуле. Медленно поднял голову, тягучим, запоминающим взглядом оглядел Дурыгина и Богатырева, пустые столы, за которыми только что сидели офицеры, и на полушепоте выдохнул:

— Дурыгин, это же трибунал. — Взглянул на часы. — Акентьев должен прибыть через три часа.

— Все ты, Осин, знаешь, только на горшок не просишься. Гадишь где попало. Эх, отцы-командиры… Пошли, капитан!

На плацу, выбрасывая густые плевки солярного дыма, уже разворачивались бээмпэ, расталкивали грохотом утреннюю тишину. На вышках маячили черные стволы пулеметов. От КПП, усиленный мегафоном, долетал металлический голос: предупреждаем… при попытке проникновения… на поражение… предупреждаем…

Ворота КПП разъехались, и в проем выкатился бэтээр. Взревел, резко затормозив, словно приседая для прыжка, и ствол пушки хищно зашевелился вправо-влево, отыскивая цель.

Живая цепь, уже готовая хлынуть на городок, замедлилась, замерла и вдруг тоненькими ручейками стала стекать к машинам. Дали задний ход, попятились автобусы, и как только они сдвинулись с места, в их раскрытые дверцы полезли люди.

Не прошло и десяти-пятнадцати минут, как на трассе остались лишь несколько «жигулей». Они прижались к обочинам, разъехавшись таким образом, чтобы держать под наблюдением центральную часть городка.

Неслышный пронесся по пространству, огороженному бетонным забором, общий облегченный вздох.

— А дальше — куда кривая вывезет. — Дурыгин опустил бинокль, приказал заглушить бээмпэ и бэтээры и в наступившей тишине, наклоняясь к Богатыреву, негромко закончил: — А вывезет она нас на пинках прямо в Рязань-матушку, в чисто полюшко.

— Почему в Рязань? — не понял Богатырев.

_ Ну, тогда в Ново-Пердуново. Устраивает? Широка страна моя родная… Есть куда бежать. У меня разговор к тебе, Коля, пойдем потолкуем, заодно и перекусим.

Маленькая комнатка Дурыгина сияла идеальной чистотой. Кровать заправлена без единой морщинки, а на одеяле, как у старательного солдата, отбит «уголок». На стене, в деревянной рамочке, висела фотография: пожилая женщина в платке, повязанном по-деревенски, облокотилась на изгородь и печально смотрела, чуть прищурясь, словно таила в себе неизбывное ожидание беды.

— Матушка моя, — мимоходом обронил Дурыгин, собирая на стол, и голос его потеплел. — Второй год не могу доехать. Мы же, Коля, земляки с тобой. Я с Алтая, триста кэмэ от Сибирска и вот она — Белоречка, сиди у меня в гостях, наливай и радуйся жизни.

— Подожди, удивленно остановил его Богатырев. — Откуда ты обо мне знаешь? Я вчера не рассказывал.

— А я с твоим личным делом ознакомился. — Дурыгин перестал улыбаться и прямо, в упор, посмотрел на Богатырева. Затем наклонился, открыл тумбочку, достал конверт из серой казенной бумаги, осторожно положил его на край стола. — Вот оно.

— Не понял.

— Сейчас доложу. Только давай сначала пожуем. Неизвестно, что день грядущий нам готовит. Рубай хорошенько. — Дурыгин подвинул тушенку, крупно нарезанные помидоры, хлеб. — Лекарства от перестройки не предлагаю, не тот случай.

— Слушай, давай сразу, не крути.

— Хорошо. Сразу так сразу. — Дурыгин сунул руки в карманы, прошелся, громко стукая каблуками, туда-обратно по своей комнатке и остановился напротив стола. — Значит, докладываю. Полк с потрохами продан и все мы тут — заложники. Командиром продан, товарищем Акентьевым, за сколько — не знаю. Ему позволили еще и квартиру продать и отдельный вагон для барахла предоставили. Думаю, что вагон этот уже чух-чух, куда-нибудь ближе к Москве катится. Часть оружия из полка уже уплыла, еще одна часть — в блокированной колонне. Все, что осталось, готовятся передать «братьям» в ближайшие дни, а полк расформируют. Ждут распоряжения из Москвы, а оно поступит, как пить дать. При нынешнем бардаке… Жить полку осталось неделю, не больше. Вот такая рекогносцировка, вкратце…

— А Осин?

— Нет страшнее зверя, которому год до пенсиона остался. Все знает, все видит, но помалкивает и матерится не по делу.

— Слушай, неужели такой развал?

— Хуже, Коля, даже и не знаю, как назвать. Из-за отсутствия времени в детали не посвящаю.

— Зачем я тебе нужен? — Богатырев, обычно осторожный в отношениях с людьми, проникался к Дурыгину доверием. Было что-то такое в этом капитане, что притягивало, приклеивало. И еще чувствовалось, что он перешагнул черту, за которой, несмотря на всю браваду, сквозило глухое отчаяние.

— Анекдот вспомнил, правда, «бородатый». Приходит посыльный: «Товарищ генерал, табе пакет». Генерал ему: «Не табе, а вам». Посыльный почесался и отвечает: «А нам он на хрен не нужен». Генерал осерчал: «Там что, умнее никого не нашли?» Посыльный еще раз почесался и отвечает: «Кто умнее, тех к другим, а меня — к табе». Вот и меня — к табе… Короче. За освобождение солдат-заложников выставят ультиматум: передать вооружение, технику и транспорт в целости и сохранности, а личный состав должен будет убраться без оружия.

— И откуда у тебя такие сведения?

— Сорока на хвосте принесла. Не перебивай. Заложников надо освободить. В ближайшие три-четыре часа. Местонахождение их известно.

— Но я же ни местности, ничего не знаю.

— Будет человек, который все знает. И одно отделение. Больше не могу, здесь люди нужны.

— Какой смысл тут держаться, если по приказу из Москвы, как ты говоришь, все равно сдадут братьям?

— Вот им! — Дурыгин выбросил руку со сжатым кулаком. — Вот им, а не вооружение с техникой! Сейчас приборы снимают, прицелы — все, что можно, все сделаем, чтобы не выстрелил и не поехало. Я им хрен да пустое место оставлю! Берешься заложников выдернуть?

— А ты не боишься такое предлагать? Совсем ведь меня не знаешь…

— У меня выбора нет. Личное дело передашь майору Иваницкому, он из особого отдела округа, с ним и на операцию пойдешь. Личное дело, как положено, двинется в обратном направлении, а тебе Иваницкий выправит бумагу, что полк расформировывают и капитан Богатырев направлен к прежнему месту службы…

— Слушай, так это же нарушение всех…

— Я же тебе сказал — бардак! А в бардаке все возможно. Иваницкий тебя знает по Афгану. Вот ему и будешь вопросы задавать.

— Я не помню такого. Иваницкий…

— И это у него спросишь. Хватит, Коля, разговоры говорить — время, время уходит. Так мы договорились? Выдернешь заложников?

Богатырев молча кивнул.

— Тогда действуем! — Дурыгин подошел поближе к фотографии матери и покаянно склонил голову: — Эх, мамонька моя родименька, ведь говорила мне, остолопу, иди, Сашенька, учиться на агронома, казенную машину дадут…

* * *

Странное все-таки происходило действо: ни обычного приказа, ни четко поставленной задачи, будто собирались тайком от начальства уйти в самоволку. Иваницкий, одетый в камуфляж без погон, мельком глянул на солдат, походя сунул руку Богатыреву, торопливо бормотнул свою фамилию и приказал:

— Без моей команды ни шагу. Вы, капитан, — в кабину, остальные в кузов.

Хрипловатый голос Иваницкого звучал жестко, отрывисто, до черноты загорелое лицо было непроницаемым. За руль ГАЗ-66 с брезентовым тентом он сел сам. Со скрежетом включил скорость и рванул с места, сразу сворачивая с накатанной дороги — под гору. Не поворачиваясь к Богатыреву, даже не взглянув на него, коротко спросил:

— Личное дело при тебе?

— При мне.

— Это хорошо.

— Разрешите вопрос?

— Не разрешаю. Не отвлекай, помолчи.

Накатанная дорога, вильнув, соскользнула в заросли и сразу же превратилась в какую-то овечью тропу. Машина забултыхалась на колдобинах, затряслась, но с быстрого хода не сбивалась. Маршрут Иваницкий, видно, знал: примерно через час дурной езды по полному бездорожью, нигде не остановившись, он заглушил машину возле каменного распадка.