Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич

Так и вытащили командира, как после рассказал ему сержант Мохов, уже в госпитале, с пулеметом в руках, потому что, потеряв сознание, он не разжал сведенные намертво пальцы — они будто закостенели.

И снова белые, с черными крапинками березы впечатывались в синее небо. Только березовка из полого стебелька не бежала, потому что стояла зима и снег под ногами громко поскрипывал, будто радовался, что обрел голос. Вязаный платок на Жене заиндевел по краям от дыхания, а губы были теплыми и мягкими.

— Подожди, — говорила она и, подняв ладонь, закрывалась варежкой. — Я тебе сказать хочу… Ты меня больше не пугай, иначе я с ума сойду. Я даже в церковь ходить стала, пока ты в госпитале лежал. Молитвы ни одной не знаю, стою перед свечкой и одно шепчу: только бы выздоровел, только бы выздоровел…

— Как видишь, здоров Иван Петров! На казенных харчах отъелся, а теперь еще и ты кормишь, разнесет меня скоро, ни в одну дверь не пролезу.

— Смеешься… А я ведь серьезно. Пообещай, что больше меня пугать не будешь, пообещай.

— Не буду

Женя убрала ладошку и, вздохнув, сама поцеловала его.

Не знали они в тот зимний день, что на свое любимое место, в загородную березовую рощу, больше не придут, не будет им туда дороги ни зимой, ни весной, ни летом, ни осенью — никогда.

Через месяц с небольшим капитана Богатырева переведут в другую часть, и маленький уютный городок на Урале придется поменять на Подмосковье, где обещанной квартиры, конечно, не будет, а достанется им крохотная комнатка в офицерском общежитии с общей, одной на всех жильцов, ванной и туалетом в конце длинного коридора. Не успеют они оглядеться и попривыкнугь к новому своему положению, как грянут иные времена, и Богатырев, ругаясь, а иногда и матерясь, станет ездить на службу в гражданской одежде, потому что в военной форме можно было нарваться на особо нервных граждан, потерявших голову от демократии и свободы слова. Одного из таких, очень уж рьяного, Богатырев, не удержавшись, положил на асфальт троллейбусной остановки, водрузил ему на прежнее место слетевшие очки и до самых ворот части шел пешком, сцепив зубы и не разжимая сжатых кулаков.

Но это было лишь начало. Дальше покатилось, как под горку.

Зарплату стали выдавать тушенкой и хлебом. По ночам Богатырев ходил разгружать на станцию вагоны, а утром, не выспавшись, торопился на службу и в этой кутерьме даже не заметил, как солдат Евгешка сначала погрустнел, затем затосковался, после и вовсе просто-напросто исчез, оставив коротенькую записку: «Прости, я старалась, но не смогла, встретила другого и уехала с ним в Москву…»

Держал Богатырев бумажный листок в руке, перечитывал написанное на десятый раз, и первая мысль была — кинуться следом, разыскать, вернуть… Но не кинулся. Мучился, переживал, не находя себе места, но твердо держался принятого решения: вычеркнуть солдата Евгешку и позабыть. Позабыть не смог, но вычеркнуть — вычеркнул.

В дивизии между тем началось невиданное сокращение, и выбор офицерам оставляли небогатый: либо на гражданку, либо туда, куда Макар телят не гонял. Богатырев выбрал последнее.

И поехал.

* * *

Окна офицерского общежития выходили на плац, обставленный по всему периметру фанерными плакатами, за плацем — спортивный городок, а дальше — серые, приземистые склады и вправо от них — автопарк. Все, как везде, как в других гарнизонах, но что-то неуловимо настораживало, и поначалу Богатырев никак не мог понять — что? Стоял у окна своей маленькой комнатки, еще не открыв чемодан и не разложив вещи, смотрел и никак не мог избавиться от неясной тревоги, навалившейся на него сразу же, как только прошел через КПП к своему новому месту службы. Военный городок мотострелкового полка, обнесенный высоким забором из бетонных плит, располагался в ста километрах от столицы братской республики, в низине, неподалеку от автотрассы. Вокруг синели горы, над ними — чистое, без облачка, небо и палящий круг солнца. На календаре была середина сентября, но жара давила под тридцать, и абрикосы, которые вызрели прямо за бетонным забором, прогреваясь до самых косточек, лопались от сока. Богатырев, когда подходил к КПП, не удержался, сорвал несколько штук и до сих пор еще ощущал во рту сладко-вяжущий вкус.

Продолжал смотреть на плац, и вдруг осенило — он же безлюден! Как будто вывели весь личный состав за бетонный забор, оставив только часовых на вышках да дежурных на КПП.

В это время дверь его комнаты без стука распахнулась.

— Ну а вот и наш комбат! Давай, капитан, знакомиться! — Стоял на пороге с большим железным тазом, в который горой были навалены абрикосы, молодой, красивый мужик в рубашке защитного цвета без погон и в легких тренировочных штанах. Не дожидаясь приглашения, прошел в комнату и поставил таз посредине стола. — Разрешите представиться — капитан Дурыгин, командир первого батальона, прошу любить и жаловать. Сейчас ребята подойдут, отметить надо, за знакомство. Да и событие. За пять месяцев первый офицер сюда служить приехал. Остальные — отсюда. И за какие заслуги тебя сплавили?

— Не доложили, отшутился Богатырев и тоже представился, протянув руку.

— Эт точно. Нашему брату не докладывают. Откуда?

— Из Подмосковья.

— Ну и как там, в столице?

— По-всякому.

— И у нас бардак. Зря ты сюда прикатил, отвертеться надо было. Не слышал разве? «Братья» в городе уже третью неделю митингуют, скоро на абордаж сюда двинут. Семейный? Это хорошо, что без «прицепа». Легче бежать будет.

— А что — побежим?

— Как пить дать. Ну, где они там, умерли, что ли?! Подожди минуту… — Дурыгин ушел, но скоро вернулся с двухлитровой банкой и тоже поставил ее посредине стола, рядом с тазом. — Поехали, капитан? Коньячный спирт — рекомендую. От сорока болезней и от перестройки — первое лекарство.

Веселый, неунывающий мужик он был, этот Дурыгин. Пил, не хмелея, говорил, не умолкая, и задорно хохотал, показывая крепкие белые зубы. Через некоторое время еще раз выбежал из комнаты, вернулся и сообщил:

— Служба, Коля, превыше пьянки. Я им, конечно, соболезную искренне, но… господа офицеры-товарищи вохровцы[7] решили заступить па пост. Давай за тебя, за твое производство в вохровцы.

— Не понял.

— Докладываю. В связи с недокомлектом личного состава караульную службу несут все офицеры штаба полка, а также взводные, ротные и мы с тобой, грешные. Завтра в караул заступаем. Ты на одной вышке, а я на соседней. Два капитана! Читал такую книжку?

Коньячный спирт брал свое. Богатырев начал хмелеть и, когда это почувствовал, отодвинул стакан в сторону. Навалился на абрикосы. Дурыгин его не упрашивал продолжить и с успехом, по-прежнему равномерно, пил один. Ерничал, рассказывая о местной службе, и между делом, между шуточками, нарисовал Богатыреву довольно четкую картину происходящего, подводя итог одним коротким словом, которое он выплевывал, как косточку от абрикоса:

— Бардак!

Он почти не хмелел, только взгляд становился медленным и тяжелым. Вдруг отодвинулся от стола и предостерегающе поднял руку:

— Слышишь?

— Нет. А что?

— Слышишь?

— Да что?

— Держава, Коля, за спиной трещит. По всем швам. Знаешь, как здесь слышно…

И затрещало. Правда, уже поздно ночью, когда Дурыгин ушел, а Богатырев давно спал.

* * *

— Придержи за плечи. Сразу, по команде. Р-раз! — Выдернул штырь из дерева. — Теперь спускаем. Легче, легче. Положили. Бегом в санчасть, носилки — и сюда.

Солдат, который поднимался с ним на вышку, убежал. Второй растерянно топтался на месте, не сводя глаз с раненого.

— Как фамилия?

— Кузин, товарищ капитан.

— Стой здесь, Кузин. Если что — бей на поражение, без всяких предупредительных.

— Так нечем стрелять-то…

— А здесь что — конфеты?! — Богатырев ткнул пальцем в автоматный рожок.

— Холостые… Сначала двадцать семь холостых, а потом три боевых. Так приказано.