Лебединая Дорога (сборник) - Мария Семенова

– Угощайся! – крикнул круглицкий князь. Взвилась, свистнула плеть! Но никто ещё не смеялся над Чурилой Мстиславичем два раза подряд. Словно ветром подхватило Радима. Приподняло в воздух… да так ахнуло оземь спиной, что с хрипом оборвался в груди вздох.

Чурила же выпрямился над ним и обвёл глазами двор, и во дворе стало тихо. Старший брат проучил младшего. И за дело.

Боярин Доможир склонился над лежавшим, потом, словно впервые увидав, уставился на Чурилу:

– Убил…

Чурила смотрел на него одним глазом: левый окончательно закрылся.

– Не убил я его! – отрезал он так, что загомонившие было гридни мгновенно умолкли. – Мог бы! Да не захотел!

И точно: Радим с долгим стоном вобрал в себя воздух, заскрёб руками по траве, выгнулся, упираясь в землю затылком…

А Чурила продолжал, и голос его было слыхать едва не до городской стены:

– Щуры наши друг за друга кровь проливали! Одно были, братьями звались, одной рукой меч подымали! А этот, – кивнул он на корчившегося князя, – славу дедовскую по брёвнышку растащить хочет… нашим да вашим! За то и бью! И впредь стану, пока умнеть не начнёт!

Помолчал, глядя на Радима не то с жалостью, не то безразлично. И хмуро посоветовал:

– Водой облейте, быстрее отойдёт.

Сел на Соколика и поехал с Лютом со двора.

6

Леса вокруг города благоухали земляникой. Снегопадные холода, нежданно налетевшие в месяце травне, прошлись в сосновых борах по цветущей чернике, обидели на моховых болотах нежную морошку… сгубили без малого всю. Одна земляника успела прижаться к ещё не остывшей земле, спрятаться, уйти в густую траву. И вот теперь уродилась – припозднившись, но зато какова!

Собирали её в общем лесу, лежавшем между двумя городами. Крупные ягоды густо усыпали залитые солнцем поляны, сладко таяли во рту, не спеша покрывали донца берестяных кузовков. Кременецкие парни косились на круглицких девчонок, круглицкие – на кременецких. Вот так, глядь-поглядь, и недосчитывались в одном из городов красной девицы, а в другом в тот же час прибывало мужаткой. И даже князь Радим ничего с этим поделать не мог.

Солнце безмятежно плыло в синеве, проникая вниз пятнами жаркого света, мерцающими зелёными тенями. Ветер шумно носился над лесом, хватая пушистые вихры вершин, увёртываясь от хлестко занесённых веток. Между деревьями звенели молодые голоса.

Выходил в лес и Урманский конец – был теперь в Кременце ещё и такой. Женщины проворно сновали между деревьями, парни ходили вокруг, шушукались с ними, о чём-то договаривались. Иные поглядывали в сторону, где мелькали по прогалинам понёвы заречных красавиц.

Один Видга бродил по лесу без радости. На душе было темно. Не слышал и слышать не хотел смеха и задиристых шуток. Когда веселья ради зацепили его самого, огрызнулся так, что больше не трогали.

В Урманском конце, за крепкой оградой, быстро достраивался новый дом… Когда этот дом будет готов и берестяную крышу увенчают, как в Торсфиорде, ветвистые оленьи рога, Халльгрим хёвдинг введёт в него молодую жену.

И тогда Видга станет вовсе ему не нужен. Если уж он едва смотрит на него даже теперь.

Как утешила бы его хорошая драка, в кровь, до смерти, с противником, равным по ярости и силе… Вроде того кудрявого веснушчатого парня на чалом коне, что ещё так нехорошо смотрел тогда на речном берегу. Парня звали Лютинг сын Вестейна ярла…

И когда перед Видгой внезапно шевельнулись, ожили кусты, молодой халейг невольно вздрогнул и застыл, прижимаясь спиной к толстой сосне. Кулаки сомкнулись сами собой. Видга уже почти видел идущего к нему Люта, видел обидную улыбку на его лице… Но вместо Люта перед ним возникла молоденькая девчонка в заплатанном сером платьишке.

Солнце глядело на неё сзади, рождая сияние в растрепавшихся волосах. В одной руке она держала корзинку, в другой светилось несколько ромашек. А на загорелой щеке алело свежее пятнышко земляничного сока.

Видги вполне можно было испугаться – мрачного, взъерошенного, с тяжёлыми кулаками, приготовленными для боя… Но пронизанное солнцем видение вдруг прыснуло в ладошку и отвернулось, удерживаясь, чтобы не рассмеяться вслух.

А у него вдруг поползла по скулам предательская краснота, и он почувствовал, как необъяснимо пересыхает во рту.

…И тогда он спросил её: кто ты, лебяжье-белая дева, помощница в битвах? И она ответила: я дочь могучего конунга, мореплаватель, и мой отец зовёт тебя в гости. И викинг налёг на кормило, она же поскакала перед ним на коне, потому что была валькирией и носилась по воздуху и по морю…

Видга облизывал губы, мучительно роясь в памяти, как раз задевавшей куда-то все необходимые слова. Было одинаково страшно и промедлить – не ушла бы, – и отклеиться от сосны: ещё возьмёт да и пропадёт так же внезапно, как появилась… поди её разбери, девчонка это или диво лесное, их тут небось не меньше, чем дома, где в каждом камне свой житель.

Так он и не раскрыл рта. Так и не успел ничего сказать. Лесное чудо весело фыркнуло, перекинуло на грудь длиннющую косу, да и побежало к своим. Солнце вспыхивало на заплатах, украшавших застиранный подол.

Видга сел там же, где стоял, в шелковистую траву, которая не росла в Торсфиорде. Подпер голову руками. И даже не заметил гардского хирдманна Лютинга, ярлова сына, когда тот прошёл в двух шагах от него.

Свою лесную красавицу он встретил ещё раз несколько дней спустя, когда его послали с братьями Олавссонами в город – за вином для предстоявшего торжества.

Он увидел её, когда уже и надеяться на то перестал. Они с Олавссонами перекатывали к берегу дубовые бочки, и кто-то медленно поднимался навстречу, и Видга сперва равнодушно скользнул глазами по худенькой фигурке, согнутой тяжестью коромысла… и тут приметил знакомые заплаты и выпрямился с заколотившимся сердцем, оставив работу.

Узнает ли?

Не узнала. Прошла мимо Видги, не подняв головы. Непосильная ноша тянула к земле, босые ноги пылили. Вот подвернулся камень, спрятавшийся в пыли… девчонка оступилась, тяжёлые вёдра качнули её вперёд, потом назад, и наконец свалили на колени, прямо в лужу вылившейся воды.

И Видга глазом моргнуть не успел, как рядом с ней точно из-под земли вырос маленький сморщенный старик, одетый в грязную овчину шерстью наружу, с тремя седыми косицами, закрученными на жёлтой выбритой голове. Он зло прошамкал ей что-то, чего Видга не понял, и на видавшую виды рубаху, на вскинутые руки градом посыпались удары.

Видга знал, что хозяйства без невольников не бывает… Ещё он знал, что невольницу – тир – можно безнаказанно поколотить или, наоборот, поцеловать, не больно задумываясь, понравится ей это или нет. Рабыня, и всё тут. И тем не менее что-то сдёрнуло его с места, бросило вперёд.

Видга едва дорос макушкой до отцовского подбородка. И он был ещё далеко не так силён, как ему хотелось. Но его руки давно привыкли и к оружию, и к веслу, и к любой работе. Когда эта рука сомкнулась у старика на запястье, тот вздрогнул и обернулся, вжимая голову в плечи.

Видга встряхнул его, точно пойманную крысу, – из овчины полетела вековая пыль.

– За что бьёшь, вонючка?

От того и впрямь пахло так, будто он ни разу в жизни не мылся. Северного языка он, конечно, не понимал, но смысл ухватил без труда и ответил со всем достоинством, какое мог себе позволить:

– Моя знай, за что… твоя не спрашивай, мимо ходи!

Одна рука у него оставалась свободна, но поднять её на Видгу он не смел и только злобно моргал чёрными степными глазами из-под морщинистых век.

Внук Ворона вытянул старика его же палкой по согбенной годами спине:

– Я тебе покажу, как перечить, собака!

– Моя знай, – упрямо повторил тот. Но Видга уродился в отца: с рабами долгих споров не затевал. Невольник кувырком полетел прочь, напутствуемый умелым пинком:

– Хозяина приведи, жёлтомордый… я её куплю!

Старик проворно поднялся и отбежал в сторонку, плюясь и бормоча что-то на неведомом языке. Приказания Видги он так и не понял, но намерения чужеземца были ясны. Он ушёл, оглядываясь и хромая. А сын хёвдинга нагнулся к девчонке и поставил её на ноги. И спрятал за спину руки, надолго запомнившие, как легли в них её остренькие тёплые локти…

– Ты кто? – спросил он, сообразив наконец, что говорить следовало по-гардски.

У неё уже набухал на щеке свежий синяк.

– Смирёнкой зовут… – ответила она, утирая с лица слёзы и грязь. – Боярина Вышаты Добрынича раба.

Вид у неё был жалкий и какой-то погасший, губы дрожали.

– Смэрна, – примерился Видга к непривычному имени. Он глядел на Смирёну и только теперь явственно видел всё то, чего не заметил в лесу. Рваную-прерваную одежду, детские руки в недетских грубых мозолях… глаза, красные от слёз и работы впотьмах… Рабыня! Но, странное дело, память знай подсовывала ему не малодушного Гриса, а Рагнара с Адельстейном. И ещё славную тир, любимицу пращура Халля, мать пра-пра-прадеда…