Укрощение королевы - Филиппа Грегори

– Господи, помилуй! – восклицает Нэн и, забывшись, осеняет себя крестным знамением, словно увидела привидение.

– Добро пожаловать, незнакомка! – говорю я. – Давненько мы с вами не виделись! Я была очень рада, когда узнала, что епископ Боннер вас отпустил. Правда, нам сказали, что вас отправили домой. Я и не думала, что еще увижу вас при дворе.

– О да, меня отправили домой, к моему мужу, – говорит она легко, как о чем-то само собой разумеющемся. – И, Ваше Величество, благодарю вас за то, что вы дали им знать, что я нахожусь под вашей защитой. Ваша протекция избавила меня от дальнейших допросов и от суда. Это я знаю точно. Меня освободили под его ответственность, но я снова оставила его. И вот я здесь.

Я лишь улыбаюсь, дивясь смелости этой молодой женщины.

– Госпожа Анна, вы так говорите, словно это было так легко сделать.

– Легко, как грешить, – весело отвечает она. – Но это был не грех, даю вам в том честное слово. Мой муж ничего не знает ни обо мне, ни о моей вере. Я кажусь ему такой же неуместной, как олень в овечьем загоне. Ничто не могло связать нас узами священного брака пред ликом Божьим, и никакие клятвы тут уже не имеют значения. Он тоже так считает, да только у него не хватает смелости сказать об этом епископу. Он не желает видеть меня в своем доме, не больше, чем я хочу там жить. Оленице и барану не ходить под одним ярмом.

Нэн вскакивает, встревоженная и настороженная, как стражник у дверей.

– Только вот надо ли было вам сюда приходить? – спрашивает она. – Не дело приносить ересь в покои королевы. И не стоило приходить сюда, если вам велели оставаться с мужем. И не важно тут, кто из вас двоих олень, а кто овца. Вы оба – пара глупцов!

Анна поднимает руку, чтобы остановить нервный поток слов.

– Я бы никогда не принесла неприятностей к дверям Ее Величества, – спокойно отвечает она. – Я знаю, кого мне следует благодарить за спасение. Я обязана вам жизнью, – говорит она и кланяется мне, затем снова поворачивается к Нэн. – Они были удовлетворены моими ответами. Они допрашивали меня снова, но я не произнесла ни слова, кроме тех, что были записаны в Библии, и им было не за что меня держать, как и не за что вешать.

Нэн невольно вздрагивает при упоминании повешенья, но старается не подавать виду.

– Так у епископа Боннера к вам нет претензий? – подозрительно интересуется она, бросив на меня быстрый взгляд.

Анна заливается быстрым и уверенным смехом:

– Боюсь, у этого человека всегда будут к чему-нибудь претензии. Вот только мне он ничего не смог предъявить. Лорд-мэр спрашивал у меня, считаю ли я просфору, преломленное тело Христово, святой, и я ничего ему не ответила, потому что знаю, что говорить о хлебе святой мессы – святотатство. Тогда он спросил меня, мол, если мышь съест освященную просфору, то станет ли мышь священной? На что я лишь сказала: «Бедная мышь!» Это был самый лучший вопрос, который он смог для меня придумать. Вы только представьте: ловушка со святой мышью!

Я смеюсь против своей воли. Екатерина Брэндон ловит мой взгляд и тоже хихикает.

– В любом случае хвала Всевышнему за то, что они все-таки послушались королеву и выпустили вас, – говорит Екатерина, постепенно возвращая себе уверенность. – Мы постепенно набираем вес, и взгляды королевы нашли понимание почти у всех придворных. Король прислушивается к ней, и в целом весь двор думает так же, как мы.

– А еще королева перевела сборник молитв, и их напечатали под ее именем, – с гордостью объявляет Нэн.

Взгляд карих глаз Анны снова возвращается ко мне.

– Ваше Величество использует свой ум и свое положение на благо всем истинным верующим, и особенно на благо женщинам. Женщина – писатель! Женщина издается под своим именем!

– Она первая в своем роде! – хвастается Нэн. – Она первая женщина, которую издают в Англии, самая первая публикуется на родном языке и первая указывает свое имя.

– Тише, – говорю я. – Таких ученых, как я, довольно много, и многие из них куда лучше начитанны. И до меня были женщины-писательницы. Но я была благословлена мужем, который позволяет мне заниматься наукой и писать. А нам всем дана благодать пребывать под рукой короля, который позволяет сделать молитвы, звучащие в церкви, понятными для верующих, его подданных.

– Хвала небесам за него! – горячо восклицает Анна Эскью. – Как вы думаете, он позволит вернуть Библии снова в церкви, чтобы все могли их читать?

– Уверена, что так оно и будет, – говорю я. – Потому что раз он распорядился перевести мессу, значит, собирается дать своему народу возможность читать Библию на том языке, который они понимают, и Святое Писание снова вернется в церкви.

– Аминь, – произносит Анна Эскью. – Тогда моя работа будет закончена, потому что я всего лишь цитирую слова из Святого Писания, которые запомнила наизусть, и объясняю, что значат эти слова. Половина евангелистов в Лондоне не что иное, как говорящие Библии. Если бы Библии вернули в церкви, мы все обрели бы покой. Если люди снова смогут самостоятельно читать, Господь будет снова окормлять великие множества детей своих. Это станет величайшим чудом нашего времени.

Дворец Уайтхолл, Лондон

Осень 1545 года

Мы приезжаем в Уайтхолл, уже когда становится холодно и изморозь окрашивает тисы в саду серебристо-белым на кончиках, оттеняя темно-зеленые тени у стволов. Чаши фонтанов затянул тоненький ледок, и я велю принести все меха из королевского гардероба в мой дом, замок Бейнардс. И снова обвиваю шею соболями Китти Говард. Но в этот раз я улавливаю на них свой запах, и призрак девочки-королевы растворяется в холодной сумрачной дымке.

Николас де Вент закончил парадный портрет королевского семейства и сейчас ожидает первого показа своего творения. Картина уже висит на месте, именно там, где мы велели ее повесить, и прикрыта шитой золотом тканью. Ее еще никто не видел, кроме тех, кто работал над нею в студии художника, и мы все ждем, пока король объявит о своем желании увидеть ее.

– Ваше Величество придет на первый показ? – спрашивает Анна Сеймур. – Его Величество прислал моего мужа, чтобы он сопроводил вас туда.

– Сейчас? – Я читаю книгу, в которой простым языком, словно сказки для детей, объяснилась суть таинства мессы и реальность чистилища. Эту книгу одобрил Тайный совет, и меня не удивляет, что от нее так и веет высокопарной уверенностью. Я закрываю ее и задумываюсь, как так получается, что мужчины, даже самые умные из них, рассуждают так, словно их никогда не терзают сомнения, и речь для них всегда идет о чем-то само собой разумеющимся.

– Да, сейчас, – говорит она. – Художник уже пришел, все остальные тоже скоро будут.

– А Его Величество?

– Он отдыхает, – отвечает Анна. – Его снова беспокоит нога. Но он сказал, что посмотрит картину чуть позже.

– Иду, – говорю я, поднимаясь на ноги.

Тут же я замечаю светящееся от радости лицо Елизаветы. Этот ребенок настолько тщеславен, что с трудом дожидается возможности увидеть, как ее изобразил художник. Она позировала ему в своем лучшем платье, надеясь, что в конечном итоге ее портрет поместят в центр композиции, поближе к руке отца, подчеркивая ее статус признанной принцессы семьи Тюдор. Мы с принцессой Марией обмениваемся понимающими взглядами над головой Елизаветы. Пусть нас и не распирает от детского восторга по поводу этого портрета, но нам обеим приятно получить общественное признание. Эта картина будет висеть во дворце Уайтхолл долгие годы, а может быть, даже века. С нее сделают множество копий, и люди разберут их в свои дома, чтобы поставить на видное место. Там будет изображена королевская семья: дети короля, сам король и я, рядом с ним. Этот портрет станет вехой в моих достижениях, в самом важном из них: в объединении королевской семьи вокруг отца. Может, я не смогла подарить ему сына, как Джейн Сеймур, и не смогу стать его женой на двадцать три года, как Екатерина Арагонская, но мне удалось то, что до меня не удавалось ни одной из его жен: я поместила детей короля в самое сердце королевской семьи. Две девочки и драгоценный сын, наследник, изображены на одном портрете с отцом. И на этом портрете королевской семьи изображена и я, как их признанная мать. Я – королева, регент и мать этим детям, и на этом портрете дети изображены вокруг меня, а мой муж рядом со мною. А те, кто сомневаются в моем влиянии и считают, что могут плести против меня заговоры, могут теперь посмотреть на этот портрет и увидеть, где мое место: в самом центре королевской семьи.

– Мы идем, сейчас же, – говорю я.

Мне очень хочется посмотреть, как я выгляжу со стороны. После множества примерок я остановилась на красном нижнем платье и экстравагантном верхнем платье из шитой золотом ткани, отделанной горностаем. Художник сам выбрал его из того, что было в королевском гардеробе. Он сказал, что хотел, чтобы основными цветами картины были золотой и красный, как символ нашего богатства, единства и величия. Не могу сказать, что очень люблю красный цвет, но не стану спорить с тем, что он подчеркивает белизну моей кожи и медный блеск моих волос. Художник попросил меня сменить арселе с моего любимого, полукруглого, который я носила почти на затылке, на устаревший, остроконечный. Нэн принесла то, что он попросил из королевской сокровищницы, и надела мне на голову.