М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество - Р. В. Иванов-Разумник

Здесь надо подчеркнуть, что в выпадах этих Салтыков только повторял те мысли, которые были высказаны им в это же самое время в очерке „Каплуны“, не увидевшем света по желанию и совету именно Чернышевского, как мы это уже знаем из предыдущей главы. Там мы видели, что под „каплунами будущего“ Салтыков имел в виду именно самоуслаждающихся и самоудовлетворенных либералов, против которых он направлял мысль, „что следует из тесных рамок сектаторства выйти на почву практической деятельности“. Мы знаем, что Чернышевский спорил с этой мыслью и убедил Салтыкова не печатать очерк „Каплуны“. Происходило это как раз в то самое время, когда те же самые мысли Салтыков выражал и в подробной программе „Русской Правды“.

К слову сказать, программа эта связана и с другим салтыковским очерком глуповского цикла, а именно с очерком „Наши глуповские дела“, в котором сатирик, иронизируя над „глуповским возрождением“, все же оптимистично заявлял, что глуповское миросозерцание находится в агонии и что на смену „древлеглуповскому миросозерцанию“ пришли уже „новоглуповцы“, являющиеся, по мысли сатирика, „последними из глуповцев“. В программе журнала Салтыков высказывает столь же твердое убеждение, что не следует придавать „особенного значения еще проявляющимся по временам попыткам возвратиться к отжившим формам жизни“; он иронизирует над „современным человеком“, коренные и задушевные убеждения которого „враждебны прогрессу“. Последняя фраза вызвала недоумение Б. И. Утина в его ответном письме Салтыкову по поводу сообщенной ему программы „Русской Правды“; он, очевидно, не знал, какой смысл вкладывал Салтыков в ироническое понятие „современного человека“ и как издевался над ним в своем глуповском цикле.

Продолжая оптимистическую линию заключения очерка „Наши глуповские дела“, Салтыков утверждал в своей журнальной программе, что теперь „и между слугами произвола завелась своего рода стыдливость“ (мы еще увидим, какое большое значение получит этот „стыд“ в дальнейших произведениях Салтыкова) и что будущее прогресса можно считать обеспеченным, а преткновения — „временными и отнюдь не серьезным“. По иронии судьбы мысли эти высказывались Салтыковым как раз накануне петербургских пожаров, послуживших для правительства предлогом для самой необузданной реакции, которую десятилетием позднее Салтыков так красочно изобразил в своих „Господах ташкентцах“. В этом случае оптимизм Салтыкова оказался и мимолетным, и не оправдавшимся в суровой действительности.

Знакомство с программой журнала остается заключить изложением не отрицательных суждений о либерализме и доктринерстве, а положительных утверждений возникающего журнала, основной его точки зрения. Хотя программа неоднократно подчеркивала, что самый существенный интерес минуты „заключается не в отыскании более или менее отдаленных идеалов общественного устройства“, не в „общих более или менее отдаленных принципах“, а прежде всего в „практических результатах“ деятельности, и что журнал „будет преследовать не столько единство принципов, сколько единство действия“, — однако тут же заявлялось, что на основании всего этого читатель не должен обвинять редакцию журнала „в индифферентизме к высшим жизненным интересам“. Практические цели не мешают редакции иметь в виду „те отдаленные идеалы, к которым неудержимо стремится жизнь человечества“ в которые „помогут нам, освещая и оплодотворяя наши разыскания“. Раскрыть эти идеалы более подробно не представлялось возможным по цензурным условиям; некоторый намек на них может дать то внешнее обстоятельство, что ближайшими сотрудниками „Русской Правды“ должны были оказаться четыре петрашевца, или, по крайней мере, четыре лица, замешанные в деле петрашевцев: Салтыков, Европеус, Плещеев и Утин. Если прибавить к ним еще и Чернышевского, на симпатии и сотрудничество которого надеялся Салтыков, то остаются лишь два ближайших участника журнала, Унковский и Головачев, как представители ядра „тверских либералов“. Говорить поэтому о „Русской Правде“, как органе зарождающегося земского либерализма — отнюдь не приходится, особенно если иметь в виду позднейшее отношение Салтыкова к последнему в статьях „Отечественных Записок“ 1868 года.

Был, однако, один пункт в программе, позволявший вскрыть ту основу, на которой должна была строиться идеология нового журнала. Пункт этот — народ и его интересы — дает возможность протянуть нити от прежних взглядов Салтыкова до его будущего социалистического народничества эпохи „Отечественных Записок“. Главною целью нового журнала программа считала „утверждение в народе деятельной веры в его нравственное достоинство и деятельного же сознания естественно проистекающих отсюда прав“; эта цель, по мнению Салтыкова, не только главная, но и „единственно жизненная, единственно возможная для предприятия, имеющего общественный характер“. Мысль эта проходит через всю программу от начала до конца и является основным ее стержнем. Салтыков подчеркивает, что задача журнала — „иметь постоянно в виду своем народ и его потребности“, что журнал будет „всеми силами своими служить делу его самостоятельности“, что ближайшим девизом партии, голосом которой явится журнал, будет борьба за интересы народа. Все это, конечно, довольно общие выражения, которые не позволяют еще говорить о „народничестве“ журнала, но несомненно, что именно эта линия намечалась в программе и что она близко примыкает к той позднейшей линии, которая окончательно выявилась в „Отечественных Записках“.

Вот то немногое, что выясняется из дошедших до нас программ журнала „Русская Правда“, но и этого немногого достаточно, чтобы иметь право на некоторые выводы общего порядка. Журнал этот не предполагал быть органом российского либерализма, но, наоборот, собирался вести борьбу с главным представителем либерализма той эпохи, „Русским Вестником“ и его идеологами, „московскими доктринерами“. Начало этой борьбы мы видели еще в самых первых очерках глуповского цикла, а вершину ее — в очерке „Каплуны“, написанном почти одновременно с программой журнала, но не увидевшем тогда света. Считать „Русскую Правду“ органом „гаерских либералов“ мы не имеем достаточных оснований: наоборот, все соображения приводят к выводу, что журнал этот должен был явиться радикальным органом русской журналистики, стоящим на рубеже между революционным народничеством „Современника“ и крайним левым флангом либералов того времени. Если считать таким флангом „тверскую оппозицию“, то журнал Салтыкова мог отчасти быть выразителем и ее мнений; при этом надо, однако, иметь в виду, что среди ближайших участников журнала эти „тверские либералы“ не составляли большинства. Правда, редакции была намечена из Салтыкова, Унковского и Головачева при секретаре редакции Европеусе, но даже и из этих четырех лиц мы имеем двух „петрашевцев“, подвергшихся влиянию социалистических идей сороковых годов. Влияние это не могло не отразиться и на том, что во главу угла программы журнала была поставлена идея народа и его интересов. Все это делало „Русскую Правду“, если бы она осуществилась, органом наиболее близким к „Современнику“ — и неудивительно поэтому, что Салтыков, после крушения планов о собственном журнале, всецело примкнул к „Современнику“ и в течение двух ближайших лет был одним из редакторов и в то же время главным сотрудником этого журнала [181].

Так закончилась попытка Салтыкова издавать собственный журнал. Ознакомившись с вероятным направлением этого неосуществившегося органа, надо познакомиться теперь и с теми литературными произведениями, которые Салтыков несомненно начал собирать и подготовлять для первых книжек журнала. До нас не дошло сведений, кого именно из представителей художественной литературы привлек он к участию в своем журнале и получил ли от них какиелибо произведения или по крайней мере обещании дать их; но мы имеем возможность догадываться, какие свои произведения готовил он для своего журнала, потому что как раз к этой эпохе относятся два больших произведения Салтыкова, так и не увидевших света при его жизни. Они не датированы, но по самому содержанию можно доказать, что окончательная обработка их относится именно к 1862 году. Это — пьеса „Тени“ и повесть „Тихое пристанище“. Нам представляется правильным сказать об этих произведениях именно в той главе, в которой идет речь о неосуществившемся журнале Салтыкова. Как нельзя более вероятно, что эти его большие и незаконченные произведения должны были попасть в задуманный журнал, и если бы осуществился он, то были бы закончены и они [182].

III

Драматическая сатира Салтыкова „Тени“ впервые стала известна лишь через двадцать пять лет после его смерти, в 1914 г. [183]. Сохранившийся черновик не закончен, и надо думать, что затерялся последний листок с окончанием четвертого действия и всей пьесы, что нисколько не мешает всей пьесе быть законченной по существу. Сперва Салтыков назвал свою пьесу „комедией“, но затем зачеркнул это слово и надписал над ним: „драматическая сатира в _______ действиях“, оставив пробел для цифры. Можно предположить, что пробел этот должен быть заполнен цифрой 4 и что до нас лишь случайно не дошел последний листок с окончанием последней сцены четвертого действия. Во всяком случае перед нами вполне цельное большое произведение Салтыкова, вторая попытка его, после „Смерти Пазухина“, написать большое драматическое сочинение.