Доказательство рая. Подлинная история путешествия нейрохирурга в загробный мир - Эбен Александер

Увидев меня, Эбен замер на пороге. За двадцать лет своей жизни он никогда не видел, чтобы я болел чем-то серьезнее простуды. А теперь он смотрел на нечто, больше всего напоминающее труп, несмотря на все старания аппаратуры. Мое физическое тело лежало перед ним, но отца, которого он знал, здесь не было.

Или, точнее сказать, он был не здесь.

Глава 5

Другой мир

Тьма, но не плотная – как будто ты погружен в жидкую грязь, но можешь что-то видеть через нее. Или, скорее, это больше похоже на грязевое желе – оно прозрачное, но в нем все расплывается и мерцает, сдавливает со всех сторон и мешает дышать.

Сознание присутствует, но без памяти или самоидентификации – ощущения как во сне, когда ты понимаешь, что происходит вокруг, но не имеешь ни малейшего понятия, кто ты и что ты. Звук тоже есть: глубокое, ритмичное биение, отдаленное, но такое сильное, что каждый удар проходит прямо сквозь тебя. Сердцебиение? Похоже, но звучит глубже и более механически – скорее лязг металла о металл, как будто кузнец-великан бьет по наковальне где-то глубоко под землей; бьет так сильно, что вибрация проходит сквозь землю – или грязь, или желе, или что это вокруг.

У меня нет тела – во всяком случае, я его не чувствую. Я просто… здесь – в месте, где пульсирует и бьется тьма.

Когда я пишу эти строки, мне на ум приходит термин «предвечный», но там я не знал такого слова. Я вообще не знал никаких слов, они появились гораздо позже, когда я вернулся в этот мир и стал записывать свои воспоминания. Язык, эмоции, логика – все это пропало, как если бы я вернулся в развитии назад, к самому началу жизни, стал примитивной бактерией, которая незаметно овладела моим мозгом и разрушила его.

Как долго я находился в этом мире? Я не знаю. В месте, где пропадает привычное нам чувство времени, невозможно адекватно описывать свои ощущения. Я просто чувствовал (что бы ни было этим «я»), что всегда был здесь и всегда буду. И я был не против остаться здесь навсегда. Да и зачем бы мне возражать – в конце концов, это состояние бытия было единственным, какое я знал! Без воспоминаний о лучшей жизни меня не особенно заботило, где я нахожусь. Я вспомнил, что могу выжить, а могу и не выжить, но оказался настолько равнодушен к этому, что обрел замечательное чувство неуязвимости. Я не имел ни малейшего понятия, какие правила действуют в том мире, куда я попал, но я не торопился узнать их. Да и куда спешить, в конце концов?

Не могу сказать точно, когда это случилось, но в какой-то момент я стал осознавать некоторые объекты вокруг себя. Они напоминали не то корни, не то кровеносные сосуды в обширной мрачной утробе. Светясь темным, тускло-красным светом, они тянулись откуда-то сверху и уходили куда-то вниз. Это было похоже на то, как если бы я был кротом или земляным червем, который зарылся глубоко в землю, однако все же может видеть переплетенные пучки корней. Вот почему, размышляя об этом позже, я назвал это место «миром земляного червя». Долгое время я подозревал, что это могла проснуться память о том, что испытывал мои мозг, когда бактерия расплодилась в нем.

Кто бы я ни был, что бы я собой ни представлял, я был не отсюда. Надо было выбираться наружу.

Но чем больше я думал об этом (опять же, это было гораздо, гораздо позже), тем меньше смысла находил в этом объяснении. Потому что – тяжело это описать тому, кто сам не был там, – мое сознание в тот момент не было затуманено или искажено. Оно было просто… ограничено. Там я не был человеком. Я не был даже животным. Я был чем-то более древним и примитивным – одинокой точкой сознания в безвременье красно-коричневого моря.

Чем дольше я находился там, тем менее комфортно себя чувствовал. Сначала я был так глубоко погружен в эту среду, что не видел разницы между «мной» и полузагадочной, полузнакомой стихией вокруг. Но постепенно ощущение глубокого, бесконечного и безграничного погружения уступило место чему-то другому – чувству, что я вовсе не являюсь частью этого подземного мира, а просто застрял в нем.

Фантасмагорические морды животных проступали из грязи, стонали и визжали, а затем исчезали. Иногда я слышал глухой рев. Порой он сменялся невнятными ритмичными песнопениями, которые были одновременно и пугающими, и странно знакомыми, как если бы я когда-то знал их и пел сам.

Поскольку у меня не было воспоминаний о предыдущем существовании, время в этом мире тянулось и тянулось. Месяцы? Годы? Вечность? Неизвестно. В какой-то момент отвращение полностью перевесило ощущение уюта. Чем больше я отделял свое «я» от окружающего холода и сырости, тем более уродливыми и жуткими становились морды, выплывающие из тьмы. Далекие ритмичные удары стали резче и сильнее, как будто подземная армия троллей занялась бесконечной монотонной работой. Теперь я скорее ощущал, чем видел движение вокруг себя, как будто существа, похожие не то на рептилий, не то на червей, протискивались мимо, случайно задевая меня своими скользкими или колючими телами.

Затем я осознал запах: в нем было что-то и от фекалий, и от крови, и от рвоты. Биологический запах – но не биологической жизни, а биологической смерти. Чем лучше я осознавал себя, тем больше мной овладевала паника. Кто бы я ни был, что бы я собой ни представлял, я был не отсюда. Надо было выбираться наружу.

Но куда?

Как только я задал этот вопрос, что-то возникло во тьме наверху – оно не было холодным, или мертвым, или темным, но представляло собой противоположность всему этому.

Остатка жизни мне не хватит, чтобы воздать должное тому, что пришло ко мне, чтобы описать хотя бы приблизительно, как это было прекрасно.

Но я попробую.

НЕ ВАЖНО, ЧТО СЛУЧИТСЯ ДАЛЬШЕ, – КТО-ТО ВСЕГДА БУДЕТ СИДЕТЬ РЯДОМ СО МНОЙ И ДЕРЖАТЬ МЕНЯ ЗА РУКУ.

Глава 6

Якорь жизни

Филлис приехала на больничную стоянку через два часа после Эбена IV. Поднявшись ко мне в палату, она увидела, что мой сын сидит у моей кровати и держит перед собой больничную подушку, чтобы не уснуть.

– Мама дома с Бондом, – сказал он, и в его голосе слышалась усталость, напряжение и облегчение оттого, что он видит ее.

Филлис уговорила Эбена ехать домой, сказав, что, если после дороги из Делавэра он просидит здесь всю ночь, назавтра от него не будет никакого толку – ни его маме, ни отцу. Она позвонила к нам домой и сказала Холли и Джин, что Эбен IV скоро приедет, а она останется в моей комнате на ночь.

– Езжай домой к маме, брату и тете, – сказала она ему. – Ты им нужен. С твоим папой все будет нормально, когда ты вернешься завтра.

Эбен IV оглянулся на мое тело: на прозрачную дыхательную трубку, которая спускалась из правой ноздри в трахею, на мои тонкие, уже потрескавшиеся губы, на закрытые глаза и обмякшее лицо.

Филлис прочла его мысли.

– Иди домой, Эбен, и попытайся не волноваться. Твой папа все еще с нами. И я не собираюсь его отпускать.

Она подошла к постели, взяла мою руку и стала массировать ее. Так она и просидела остаток ночи – в компании аппаратов и ночной сестры, которая каждый час приходила проверить мое состояние. Все это время Филлис держала меня за руку, поддерживая связь, которая – она знала это точно – была необходима для того, чтобы помочь мне выбраться из этой напасти.

Существует расхожее убеждение, что южане очень привязаны к своим семьям. Как и многие другие расхожие убеждения, это чистая правда. Когда в 1988 году я приехал в Гарвард, мне бросилось в глаза, что северяне, в отличие от жителей Юга, немного стесняются признавать тот факт, что твоя семья – это ты.

Всю мою жизнь отношения с семьей – родителями и сестрами, а позже с Холли, Эбеном IV и Бондом – были источником моей жизненной силы и уверенности в себе, а с годами это чувство только усиливалось. К семье я обращался за безоговорочной поддержкой, а это такая вещь, которая слишком часто оказывается в дефиците.

Порой я заходил с Холли и детьми в нашу епископальную церковь. Но, по правде говоря, не намного чаще, чем на Рождество и Пасху. Я поощрял сыновей читать молитвы на ночь, но не был духовным лидером в нашем доме. Я никогда не мог избавиться от сомнения – как Бог может существовать в нашей материальной реальности? В детстве мне очень хотелось верить в Бога, небеса и потустороннюю жизнь, однако годы, проведенные в строгом научном мире академической нейрохирургии, настойчиво возвращали меня к вопросу, как такие невообразимые вещи могут существовать. Современная неврология принимает за аксиому, что именно мозг развивает сознание – или ум, душу, дух, как ни называй эту невидимую, но неотъемлемую часть человека, которая одна делает его тем, кто он есть на самом деле, – ну меня едва ли были поводы сомневаться в этом.

Как большинство медработников, которые имеют дело с умирающими пациентами и их семьями, я слышал о совершенно необъяснимых событиях и даже присутствовал при некоторых из них. Я заносил эти случаи в разряд «непонятных» и не пытался докопаться до истины, а вместо этого призывал на помощь здравый смысл и придумывал такое объяснение, которое удовлетворило бы всех.