Доказательство рая. Подлинная история путешествия нейрохирурга в загробный мир - Эбен Александер

А второе, чего Лаура никак не ожидала, – вид самой жидкости. Малейшая непрозрачность означала бы, что дела мои плохи. Но то, что хлынуло в трубку, было вязким и белым, с легким зеленоватым оттенком.

Моя спинномозговая жидкость была полна гноя.

Глава 3

Из ниоткуда

Доктор Поттер отправила сообщение доктору Роберту Бреннану – коллеге по линчбергскому госпиталю и специалисту по инфекционным заболеваниям. Пока они ждали результатов анализов из лаборатории, успели обсудить все возможные диагнозы и варианты лечения.

Минута шла за минутой, а я продолжал стонать и корчиться, привязанный к каталке. Однако когда пришли результаты анализов, картина оказалась еще более угрожающей. Окрашивание по Граму (химический тест, названный в честь датского врача, который изобрел способ классифицировать вторгшиеся бактерии как грамположительные или грамотрицательные) показало грамотрицательный результат, что было в высшей степени необычно.

Тем временем компьютерная томограмма головы показала, что менингиальная оболочка мозга сильно опухла и воспалилась. В трахею мне ввели дыхательную трубку, и теперь аппарат НВЛ дышал за меня (ровно двенадцать вдохов-выдохов в минуту). Вокруг моей кровати выстроилась целая батарея мониторов, которые записывали все происходящее в моем теле и мозге.

У большинства из тех очень немногих взрослых людей, которые заболевают бактериальным менингитом, вызванным кишечнои палочкой, не в результате хирургического вмешательства или проникающей травмы головы, это обусловлено какими-то сопутствующими заболеваниями, например иммунной недостаточностью (к которой приводит СПИД или ВИЧ). Но у меня не было ничего, что сделало бы меня восприимчивым к Е. coli. Другая бактерия может проникнуть в мозг из носовых пазух или среднего уха, но только не кишечная палочка – цереброспинальное пространство слишком хорошо отделено от остального тела. Если только позвоночник или череп не проколоты (например, вживленным мозговым стимулятором или шунтом, вставленным нейрохирургом), бактерия типа Е. coli просто не может попасть туда. Я собственноручно вставил сотни шунтов и стимуляторов в мозг пациентов и разбираюсь в вопросе, и я понимаю, как была озадачена Лаура – у меня было заболевание, которого просто не могло быть.

Вокруг моей кровати выстроилась целая батарея мониторов, которые записывали все происходящее в моем теле и мозге.

Все еще не в силах смириться с результатами анализов, врачи обзвонили экспертов по инфекционным заболеваниям в ведущих научных медицинских центрах. Все согласились, что анализы указывают только на один возможный диагноз.

Но сильнейший бактериальный менингит был не единственной медицинской странностью, которой я удивил врачей в тот первый день в госпитале. Перед тем как меня перевели из приемного отделения, после двух часов диких криков и стонов я вдруг затих, а затем выкрикнул три слова.

Они прозвучали совершенно четко, и их слышали все врачи и медсестры, что находились рядом, и Холли, стоявшая в нескольких шагах, прямо за занавеской.

– Господи, помоги мне!

Все кинулись к каталке, но когда они подбежали, я был в беспамятстве.

Сам я ничего не помню о реанимации и об этих словах, которые я прокричал. Это было последнее, что я смог сказать перед недельной комой.

Глава 4

Эбен IV

Время шло, а я продолжал угасать. Уровень глюкозы в спинномозговой жидкости у нормального здорового человека – примерно восемьдесят миллиграмм на декалитр. У человека, умирающего от бактериального менингита, он может упасть до двадцати миллиграмм на декалитр. У меня этот показатель равнялся одному.

По шкале глубины комы Глазго мне ставили восемь баллов из пятнадцати, что указывало на серьезное поражение мозга, и в течение следующих дней этот показатель продолжал расти. Показатель по АРАСНЕ2 (шкала оценки острых физиологических расстройств и хронических функциональных изменений) был восемнадцать из семидесяти одного, то есть мои шансы умереть в больнице приближались к 30 %. А с учетом диагноза – острый грамотрицательный бактериальный менингит – и резкого угасания неврологических функций, я бы дал себе в лучшем случае 10 % процентов на выживание. В таких случаях, если не вмешаются антибиотики, в течение ближайших дней риск летального исхода неуклонно растет, пока не достигает необратимых 100 %.

Врачи ввели мне внутривенно три мощных антибиотика и перевезли в большую одноместную палату № 10 в отделении интенсивной терапии, этажом выше реанимации.

Я много раз бывал в этом отделении как хирург и знал, что сюда помещают самых тяжелых пациентов, которые находятся в шаге от смерти. Слаженная команда врачей и медсестер, упорно борющаяся за жизнь пациента, когда всё против него, – это потрясающее зрелище. Я испытал здесь и огромную гордость, и жестокое разочарование – в зависимости от того, удалось ли нам вытащить пациента с того света, или он ускользнул из наших рук.

Доктор Бреннан и остальные врачи поддерживали в Холли надежду, насколько это было возможно в данных обстоятельствах. Но особого повода для оптимизма не было. По правде говоря, все указывало на то, что я умру, причем очень скоро. А если и выживу, то нет гарантий, что бактерия, проникшая в мой мозг, не сожрала кортекс настолько, что вся высшая деятельность стала невозможной. Чем дольше я находился в коме, тем больше была вероятность, что остаток своих дней я проведу овощем.

Нужно сказать, что на помощь мне пришел не только персонал госпиталя Линчберга. Майкл Салливан, наш сосед и пастор епископальной церкви, прибыл в реанимацию через час после Холли.

Как раз в тот момент, когда моя жена выбежала из дому вслед за скорой, ей позвонила ее давняя подруга Сильвия Уайт, которая всегда непостижимым образом возникала именно тогда, когда происходило что-то важное. Холли была уверена, что она экстрасенс. (Для себя я выбрал более безопасное и разумное объяснение, что Сильвия просто очень догадлива.) Холли коротко рассказала Сильвии, что происходит, и они распределили между собой звонки моим сестрам: Бетси, которая жила поблизости, младшей Филлис (ей было сорок восемь), живущей в Бостоне, и старшей Джин.

В тот понедельник Джин проезжала через Виргинию, направляясь из своего дома в Делавэре на юг, в Уинстон-Сейлем, к нашей матери. Ей позвонил ее муж Дэвид.

– Ты уже проехала через Ричмонд? – спросил он.

– Нет, – ответила Джин. – Я сейчас севернее его, на трассе 1 —95.

– Сверни на Западную дорогу 60, затем на 24 к Линчбергу. Только что звонила Холли. Эбен в реанимации. У него был приступ утром, и он без сознания.

– О Боже! Кто-нибудь знает, что с ним?

– Они не уверены, но это может быть менингит.

Эбен IV узнал обо всем от Филлис. Она дозвонилась ему в Университет Делавэра только в три часа. Эбен выполнял на террасе какую-то научную работу (у нас семейная династия: мой отец был нейрохирургом, и Эбен тоже заинтересовался этой профессией), когда услышал звонок телефона. Филлис коротко описала ситуацию и сказала ему не волноваться – у врачей всё под контролем.

– Они уже поставили диагноз? – спросил Эбен.

– Ну, они что-то говорили про грамотрицательную бактерию и менингит.

– У меня два экзамена в ближайшие дни, мне нужно предупредить преподавателей, – сказал Эбен.

Позже он говорил, что сперва не мог поверить, что я и правда в таком критическом состоянии, как следовало из слов Филлис, потому что они с Холли вечно «делали из мухи слона» и я никогда не болел. Но когда часом позже ему позвонил Майкл Салливан, он понял, что нужно ехать домой – и немедленно.

На подъезде к Виргинии его застал проливной ледяной дождь. Филлис вылетела из Бостона в шесть часов, и, когда

Эбен подъезжал к мосту 1 —495 через Потомак, ее самолет пробирался сквозь облака над ним. Она прилетела в Ричмонд, взяла напрокат машину и поехала по трассе 60.

Не доезжая нескольких миль до Линчберга, Эбен позвонил Холли.

– Как там Бонд? – спросил он.

– Спит, – ответила Холли.

– Тогда я поеду прямо в госпиталь.

– Ты уверен, что не хочешь заехать сперва домой?

– Нет, – ответил Эбен. – Я хочу видеть папу.

К отделению интенсивной терапии Эбен подошел почти в полночь. Дорожка к корпусу подернулась льдом. Когда он вошел в вестибюль, залитый ярким светом, там сидела только ночная дежурная медсестра. Она провела его в мою палату.

К тому времени все, кто дежурил у моей постели, разошлись по домам. Единственными звуками, которые слышались в этой большой, тускло освещенной комнате, было тихое попискивание и шипение аппаратов, поддерживающих жизнь в моем теле.

Увидев меня, Эбен замер на пороге. За двадцать лет своей жизни он никогда не видел, чтобы я болел чем-то серьезнее простуды. А теперь он смотрел на нечто, больше всего напоминающее труп, несмотря на все старания аппаратуры. Мое физическое тело лежало перед ним, но отца, которого он знал, здесь не было.