Алоха, мой друг - Анна Богдановна Шулятицкая

в курсе новинок.

– Давай приду завтра и куплю вон ту книжку из сентиментальной прозы?

– Или из фантастики? Классики? Болезни, лишения и неоднозначные концовки не устраивают?

– Мы подумаем.

– Не забудь. Я буду ждать.

Мне не удалось сдержать обещание, так как следующий день я не выходил даже на крыльцо.

Я задержался в магазине ещё на полчаса как минимум. Когда я распрощался с Ханой, снаружи заметно потемнело. Умиротворение, которое захлёстывало меня раньше, сменилось гнетущим ощущением. Ночь влекла и манила, но опустошала. Людей практически не было, всеобщей расслабленности и озорства тем более.

Неосвещённый перекрёсток подыграл воображению. Я остановился, так как мне почудились крики. Звучали они далеко и меня нисколько не касались. Наверное, ругались молодожёны. Пустяк, досадный пустяк. Я не понимал их язык, но мной всё равно овладевало беспокойство, будто я был целиком и полностью ввязан в бурную ссору. Шарканье шагов невозмутимости не добавили. Я мысленно убеждал себя, что скоро встречу безрадостную маму, кину несколько заезженных фраз, которые объяснят моё поведение, и вернусь в комнату. Устроюсь с удобством, посмотрю фильмы, обязательно страшные, чтобы кровь стыла в жилах, и усну глубоким сном без кошмаров.

Но шаги не стихали.

Я свернул на другую улицу, по которой обычно не ходил, чтобы проверить догадку. Тут хотя бы были прохожие, не подозревающие об опасности дети.

Человек не отставал, но и не приближался настолько, чтобы я ударился в панику. Я потянулся за телефоном, но сразу же передумал звонить. Подозрения рассеялись, как только я обернулся. Незнакомец стоял возле двери, доставая из кармана цветастых шорт ключи. Он бросил на меня усталый взгляд, в котором читалось неудовлетворение результатом собственных трудов, и быстро отвёл глаза.

С губ сорвался смешок. Не было основания возмущаться и пугаться. Я поругал себя за излишнюю подозрительность и вспомнил, что бы на моём месте сказал Хью. «Что-то я разволновался из-за мелочи. Пробежаться, что ли?» Да, именно так бы он произнёс в своей отрывистой манере. Он мог ещё добавить, обращаясь ко мне: «Какой ты всё-таки ленивый! Если побежишь сейчас и в среднем темпе пройдёшь шестьсот метров, то проживёшь на четыре минуты дольше». Четырёх минут вполне достаточно, чтобы написать предсмертную записку.

По давнишнему совету я наконец-то помчал. Фотоаппарат не добавлял затее удачности. Я был не в форме, но придерживался намеченного, огибая чахлые садики. «Поднажми», – восклицал мысленно, дыша через нос.

Как только остатки лёгкого волнения утихли, преследование продолжилось. Я и не заметил сразу, что бежал не один. Нас было двое. Я и кто-то скорее угрюмый, нежели злой, шумно пыхтел и закипал от раздражения. Инстинкт подсказывал, что стоило привлечь внимание. Я открыл рот, но крик, который должен был получиться пронзительным, истошным, как у рожающей женщины, намертво застрял в теле. Испуг неизбежно отразился на моём состоянии. Я хотел нестись, словно ветер, разбудить всех, чтобы заручиться хоть чьей-нибудь помощью, но вместо этого молчал и замедлялся. От усталости ныли мышцы.

Мелькавшие фонари оказались позади, так как я сменил направление.

Он настиг меня между невзрачными хибарами. К тому времени я окончательно выдохся. Он бежал, чтобы ограбить? Вряд ли. Убить? Кому понадобился пятнадцатилетний подросток без врагов и амбиций? Предположение, появившееся в мгновение ока, привело меня в смятение.

Я не видел одежды и лица, по которому его можно было опознать в будущем. Помимо прочего, кругом сгущалась темень.

Он был разгорячённым и липким, с гусиной кожей, отслаивающейся на плечах. Как только он навалился, меня обдало одеколоном, кое-как перебивающим запах пота, и ещё чем-то гадким, тревожащим обоняние. Он прижался сильнее и потёрся о спину. Я почувствовал стыд и брезгливость.

Вдруг он зашептал настойчиво на непонятном языке, в спешке расстёгивая ширинку:

– Você tem um pescoço delicado e um corpo leve.4

Почему-то у него был хриплый женский голос. Прямо над ухом прозвучал короткий хохоток. Его позабавила растерянность и покорность, которую я выражал всем своим видом. Я беззвучно заплакал, перекатывая между ладонями камешки. Он не снял с меня камеру, а оставил под грудью. Впиваясь в живот и асфальт, она скрипела под тяжестью веса. Я сочувствовал, что нам обоим приходится это терпеть. Мне хватило смелости на то, чтобы заскулить, не размыкая губ. Он доказал, что властен надо мной, поднеся перочинный нож к горлу и проведя ухоженной рукой по лбу, на котором вздувалась жила.

– Fique quieto!5

Я понял, вернее, ощутил, что если буду двигаться, то умру. Хоть и всё внутри меня не унималось от гнева, представление о яростном отпоре добавило больше страха.

Его нельзя было скинуть или обезоружить.

Долбаная туша!

Почти с содроганием я представил мычащую свинью с подвижным пятачком; как эта свинья возится в грязной луже, беспрерывно хрюкает и фыркает. Стянув штаны и трусы, он хрюкнул точно так же, получая наслаждение, ведь я был голым и трясся, не переставая. Давал оценку.

Без лишних прелюдий он оказался во мне. Я зарыдал намного громче и закрыл глаза, чтобы не подвергаться ещё большему унижению. Мне было стыдно, что моя щека впечатывалась в землю, и что вдоль нас цвела нежная и чистая бело-жёлтая плюмерия, аромат которой переносил в недостижимый рай. Её место было среди бесконечного лета.

Я стонал от боли, неосознанно даря блаженство своему мучителю. Шлепок за шлепком, он не переставал толкаться и тупо мычал. От резких движений меня затошнило. Дыхание учащалось по мере того, как он подходил к концу, впившись пальцами в поясницу. Я уже не соображал, где нахожусь и почему до сих пор не потерял сознание. Я не мог дождаться, когда всё закончится. Он закрыл мой рот и быстро кончил. Отпустив, он что-то прохрипел вскользь, и, застёгиваясь на ходу, скрылся в переулке.

Меня словно трепала лихорадка. Я приложил усилие, чтобы подняться, но тут же завалился. Когда я в третий раз шлёпнулся на задницу, то не сдержал вскрик, и, оставшись сидеть на боку, медленно оделся.

Через силу добрался домой. (Приваливался то к столбам, то к машинам.) Одолеваемая тревогой мама включила свет как раз, когда я зашёл в гостиную. Впервые она видела, что бы у меня было тёмно-красное, залитое слезами лицо. Появившийся как из ниоткуда папа проявлял крайнюю озабоченность.

Родители не засыпали, а дожидались меня. Даже перед ними я не мог скрыть подавленность и всхлипывал поминутно, изрядно робея и стесняясь. Я опустил взгляд в пол.

– Что случилось? – спросила мама.

– На тебя напали?

– Нет… Я упал…

– По тебе и не скажешь. Ну-ка, иди сюда, дай погляжу, – подозвал папа, подозрительно нюхая воздух. – Что за вонь? Как в помойке искупался.

– Я упал… и разбил камеру!

– Как?

– Я гулял и не заметил… поскользнулся на мусоре… Он из бака выпал, а я поскользнулся и упал! Это правда!

Таким образом, несчастье