Четвертая масть - Игорь Черемис

лопату и стотонный пресс, наверное, не брал, — но тут засчитывалась и простая попытка. В общем, в этом раунде мы остались каждый при своих.

Ну а потом настал мой черед наносить удары — больше моральные, конечно, но тут привычные правила не работали. Алла поделилась с отцом, что в Москву мы поедем на «машине Егора» — она так и сказала, хотя до этого я самолично слышал, как она называла её «нашей». Потом я выдал ему термос с «адмиральским» кофе — и был вознагражден очень задумчивым взглядом. Ну а потом я показал всё, на что был способен за баранкой этого пылесоса — «Победа» не предназначалась для скоростной езды, и поэтому большую часть пути я спокойно тошнил в общем потоке, лишь иногда ускоряясь, чтобы обогнать особенно медлительные «Жигули» или «Волги». На МКАДе было попроще, но и там мне приходилось регулярно возвращаться в правый ряд, чтобы пропустить каких-то гонщиков, не боящихся злых гаишников.

В общем, когда мы подъехали к дому на Новоалексеевской, я серьезно вёл в счете — правда, никаких гарантий, что отец Аллы не скинет карты и не объявит соревнования по боксу, у меня не было. Я лишь надеялся на произведенный мною эффект и на его благоразумие. В конце концов, должен же он был хоть что-то взять от матери?

На дачу мы не вернулись по нашему общему решению. Дорога из глубины сибирских руд, в которой отец Аллы строил свою Байкало-Амурскую магистраль, занимала как бы не сутки; я предполагал, что в доставке будущего тестя на историческую родину были как-то задействованы ручные дрезины, сани с собаками и, возможно, вертолеты малой гражданской авиации. В общем, ему надо было банально привести себя в порядок и воспользоваться благами цивилизации, недоступными в городках участников великой стройки. Ну и просто поваляться на диване, который мы с Аллой освободили.

И вот тут ему удалось впервые удивить меня. Отец моей девушки какое-то время провел в большой комнате, чем-то гремел, что-то двигал. А потом он заглянул в комнату к Алле, в который мы с ней ждали объявления моей участи, и как-то безразлично спросил:

— А чего вы тут кувыркаетесь? Жили бы на моём диване. Я там всё убрал, всё равно мне до возвращения будет не до этих дел. Пошли!

Мы подчинились.

Комната теперь выглядела чуть более большой, чем раньше. Все принадлежности для черчения были куда-то убраны, лист с кульмана снят и, кажется, помещен в черный тубус, который появился в самом углу комнаты. Кульман тоже был разобран — доска выглядывала из-за двери, а сам он в сложенном состоянии лежал в углу, рядом с тубусом. Бумаги, которые Алла достала из ящика и вернула на стол, тоже куда-то делись.

— Вот, располагайтесь, молодежь, — сказал он и вышел из комнаты.

Мы с Аллой переглянулись, и она запоздало крикнула вслед отцу:

— Папуль, спасибо!

Это было почти необъяснимо; впрочем, я предполагал, что Елизавете Петровне, которая сейчас хозяйничала на кухне, удалось незаметно прошмыгнуть в комнату к сыну и научить того уму-разуму. Но это были лишь мои домыслы — мы сидели за закрытой дверью и ничего особо не слышали.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил я.

— Не-а, — Алла мотнула головой. — Но, думаю, он тебя принял… хотя, наверное, ещё не до конца.

* * *

К серьезным делам отец Аллы перешел после завтрака, который на скорую руку сварганила бабушка. Он уже посетил ванную комнату и переоделся в домашние треники и майку со старой рубашкой, но смотрел на меня всё ещё хмуро. Я даже не пытался понять, почему меня так сходу невзлюбили — в конце концов, в жизни разное случается, и, возможно, я мог напомнить ему какого-нибудь недруга из детского сада или младшей школы. Поэтому я молча ел и ждал, когда меня позовут поговорить по-мужски — судя по всему, рукоприкладство откладывалось, а всё остальное я надеялся пройти с достоинством.

Вот после еды Александр Васильевич — так звали отца Аллы полностью — и предложил мне побеседовать с глазу на глаз. Я легко согласился — и даже остановил Аллу, которая была готова броситься на мою защиту. Отец заметил порыв дочери, но ничего не сказал — до тех пор, пока не закрыл за нами дверь большой комнаты.

— Алка от тебя без ума, — нейтрально сказал он, когда я уселся на диван.

Сам он остался на ногах, лишь оперся пятой точкой о стол — известный прием, позволяющий получить некоторое преимущество над собеседником. Я точно знал, что со мной это не сработает, а потому и пошел у него на поводу.

— Я от неё тоже, — кратко ответил я. — У нас это взаимно.

— Взаимно… — он мрачно кивнул. — Это хорошо. Как вы познакомились?

— Случайно… — я вспомнил, как на глазах краснело её лицо после удара затылком о пол кухни в нашей общаге. — Встретились на одном концерте, разговорились… ну и вот.

— Ты не из Москвы?

— Нет, с Урала… тут в обща… в общежитии живу… жил, — объяснил я. — Пока Алла и Елизавета Петровна не предложили перебраться сюда.

— Ясно. И что дальше, Егор? Хочешь заполучить московскую прописку?

— Кто же откажется? — я наделся, что этот ответ прозвучит не слишком нагло. — Но вообще она у меня есть, Елизавета Петровна согласилась помочь, мне для нового института нужно было, — он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но я продолжил, не меняя тона. — На четыре года, временная.

Я и раньше знал, что бабушка Аллы готова меня забаловать, но эта история показала, что у её лояльности ко мне границ нет. Дело в том, что с местом в заборостроительной общаге мне пришлось распрощаться на одном из этапов оформления перевода, а вот в общежитие МИРЭА меня селить не собирались. Формально из-за отсутствия мест, а неформально — из-за того, что у них в корпусах ошивалось какое-то запредельное количество народа, среди которого попадались и уже окончившие обучение выпускники, и отчисленные товарищи, не спешившие возвращаться на историческую родину. Конечно, если бы я проявил подходящую случаю настойчивость, койкоместо для меня нашлось, но я не пошел на обострение отношений с комендантами, потому что не собирался заселяться в этот клоповник на Юго-Западной. Вот тогда-то на помощь и пришла Елизавета Петровна.

Строго говоря, я ещё никуда не прописался — и даже не выписался из старой общаги, просто не хватило времени. Но Елизавета Петровна была согласна прописать меня на Новоалексеевской — причем не временно, а постоянно. Предложение было, конечно, заманчивым, но в каком-то варианте развития событий могло