Черный ящик - Амос Оз

Вчера я слегка прощупал мистера Сомо. Здесь, у себя в оффисе. Он с трудом зарабатывает каких-нибудь две тысячи шестьсот лир в месяц и четвертую часть из них жертвует небольшой религиозно-националистической группировке, которая чуть ли не на три пальца правее Движения за неделимый Израиль.

Кстати, вот еще что об этом Сомо: можно было подумать, что твоя потрясающая жена, лично проверив каждого пятого мужчину в Израиле, наконец-то выбрала себе какого-нибудь Грегори Пека, но, оказывается, что господин Сомо начинается (как и все мы) от самого пола, но примерно через метр шестьдесят неожиданно обрывается. То есть он ниже ее на целую голову. Быть может, она приобрела его со скидкой: плата – за каждый погонный метр.

И вот этот африканский Наполеон Бонапарт появляется у меня в оффисе. На нем габардиновые брюки и клетчатый пиджак, который ему несколько великоват, он кудряв, выбрит до синевы и обильно спрыснут после бритья каким-то радиоактивным одеколоном. Очки в тонкой золотой оправе, золотые часы на золотой цепочке, красно-зеленый галстук заколот золотой булавкой. А на голове, – чтобы сразу все поставить на свои места, – маленькая ермолка.

Выясняется, что сей джентльмен далеко не глуп. В особенности, когда дело касается денег. Или умения пробудить у собеседника чувство вины. А также но части бронебойных намеков на всевозможных могущественных родственников, занимающих стратегические позиции в муниципалитете, в полиции, в его партии и даже в налоговом управлении. Я могу обещать тебе почти с полной уверенностью, мой дорогой Алекс, что в один прекрасный день ты еще увидишь этого самого Сомо, заседающего в нашем Кнесете и поливающего оттуда смертоносным огнем прекраснодушных типов, подобных тебе и мне. Так что, может, тебе все-таки лучше поостеречься вместо того, чтобы оказывать ему финансовую поддержку?

Алекс, черт побери, какие у тебя перед ними обязательства? У тебя, замучившего меня до смерти своим бракоразводным процессом (в лучших традициях твоего сумасшедшего отца), -тогда ты заставлял меня сражаться, подобно тигру, чтобы она не получила от тебя ни гроша, ни камешка с твоей виллы в Яфе-Ноф, ни даже авторучки, которой она была вынуждена в конце концов подписать документы! Ты с трудом согласился, чтобы она взяла свои лифчики и трусики в придачу к нескольким сковородкам и кастрюлям, – в знак особой щедрости, да и тут ты уперся, как бык, чтобы приписано было "в виде особого исключения".

Так что же вдруг произошло? Скажи, быть может, кто-то тебе угрожает, кто-то тебя шантажирует? Если это так, то сообщи мне об этом немедленно, не упуская и не скрывая ни малейших подробностей, – как на приеме у врача. Немедленно подай мне сигнал, а затем откинься на спинку кресла и наблюдай, как я готовлю для тебя суп из их костей. И делаю это с превеликим удовольствием.

Послушай-ка, Алекс, но правде говоря, твои заскоки не должны меня интересовать. Сейчас у меня в производстве сочное, с гнильцой, имущественное дело (ценности, принадлежащие русской православной церкви), и то, что я на этом зарабатываю (даже если проиграю дело в суде), составит сумму, которая почти вдвое больше той, что ты решил преподнести в качестве пасхального подарка еврейству Северной Африки или Ассоциации стареющих нимфоманок. Go fuck yourself, Алекс. Только дай мне окончательное распоряжение – и я переведу все, что ты захочешь, когда захочешь и кому захочешь. Каждому – в меру его горлопанства.

Кстати, этот Сомо вовсе не криклив. Напротив, разговаривает весьма любезно, мягко, округло, с поучающе-дидактической нежностью, словно интеллектуал-католик. Похоже, что он и ему подобные по дороге из Африки в Эрец-Исраэль прошли основательную переподготовку в Париже. Внешне он выглядит больше европейцем, чем ты или я. Короче, он вполне может преподать урок хороших манер даже признанным знатокам этого дела.

Я спрашиваю его, к примеру, есть ли у него хоть какое-то представление о том, в честь чего профессор Гидон вдруг вручает ему ключи от сейфа? А он сдержанно мне улыбается (эдакая улыбочка: "Ну, в самом деле!" – словно я задал ему детский вопрос, который ниже его достоинства, да и моего тоже), отказывается от сигареты "Кент", предлагая мне свою "Европу", однако снисходит, – быть может, это жест, призванный выразить взаимную любовь сынов Израиля, – принять от меня огонь. Благодарит, бросает на меня острый взгляд, который его очки в золотой оправе, увеличивая глаза, делают похожим на взор филина в полдень: "Я полагаю, что профессор Гидон может ответить на этот вопрос лучше меня, господин Закхейм".

Я сдерживаюсь и спрашиваю его: разве подарок на сумму в сто тысяч долларов не возбуждает в нем, по крайней мере, любопытства. На это он мне отвечает: "Несомненно, мой господин", – и тут же замолкает, не прибавив ни слова. Я выжидаю, наверное, секунд двадцать, прежде чем сдаюсь, и спрашиваю, нет ли у него, случаем, какого-нибудь собственного предположения на этот счет. А он мне отвечает спокойненько, что да, есть у него такое предположение, однако, он, с моего позволения, предпочтет услышать мои личные соображения.

Ну, тут-то я решил огреть его прямым снарядным попаданием. Я надеваю маску Закхейма-Грозного, которой пользуюсь при перекрестных допросах, и выпускаю но нему залп – с краткими эффектными паузами между словами:

– Господин Сомо, если вас это интересует, то мое предположение таково: кто-то оказывает на моего клиента сильное давление. Это то, что называется у вас "подарок для отвода глаз". И я намерен как можно скорее выяснил. КТО, КАК и ПОЧЕМУ.

Но эта обезьяна виду не подает, улыбается мне сладкой улыбкой религиозного святоши и отвечает:

– Только его собственный стыд, господин Закхейм. Это единственное, что оказывает на него давление.

– Стыд? Чего же ему стыдиться? – спрашиваю я, и едва успеваю произнести последнее слово, как ответ – уже на кончике его языка, источающего мед:

– Своих грехов, мой господин.

– Какие же у него грехи, к примеру?

– К примеру, грех оскорбления. Ведь в иудаизме оскорбление приравнивается к пролитию крови.

– Ну а вы-то кто, мой господин? Сборщик податей? Судебный исполнитель?

– Я? – говорит он, не моргнув и глазом. – Я исполняю здесь роль чисто символическую. Наш профессор Гидон – человек высокодуховный. Знаменит на весь мир. Весьма и весьма почитаем. Можно сказать – высоко ценим. Но… Пока он не исправит всех своих дурных деяний, все его добрые поступки и дела приравнены к прегрешениям, ибо грех – в самой их основе. Но теперь, по-видимому, дрогнуло его сердце, и он наконец-то ищет пути к Вратам раскаяния.

– А вы – привратник у Врат раскаяния, господин Сомо? Вы стоите там и продаете входные билеты?

– Я взял в жены женщину, которую он изгнал, – говорит он, устремив на меня взгляд, подобный прожектору, и глаза его увеличены втрое линзами очков. – Я – врачеватель ее позора и унижения. Я также оберегаю его сына от неверных шагов.

– По цене – сто долларов в день, помноженных на тридцать лет, плата – вперед и наличными, господин Сомо?

Именно этим мне удалось наконец вывести его из равновесия. Парижский налет с него мигом сдуло, и африканская ярость прорвалась, как гной из лопнувшей раны:

– Высокочтимый господин Закхейм, позвольте заметить, что вы за ваши уловки и крючкотворство в полчаса получаете больше денег, чем я заработал тяжким трудом за всю мою жизнь. Позвольте, господин Закхейм, обратить ваше любезное внимание на то, что я не просил у профессора Гидона, как у нас говорят, ни нитки, ни шнурка от ботинка. Это он просил принять его дар. И не я просил об этой встрече с вами, мой господин. Это вы просили о немедленной встрече.

Тут наш маленький учитель вдруг вскочил – на мгновение у меня мелькнуло опасение, что он собирается взять со стола линейку и отхлестать меня по пальцам, – и, не протянув мне руки, с едва сдерживаемой враждебностью выпалил:

– Теперь же, с вашего любезного позволения, я прерываю беседу в связи с проявленным с вашей стороны предубеждением и гнусными намеками.

Естественно, я поспешил его успокоить, произведя то, что можно назвать "этническим отступлением": всю вину возложил на свойственное мне – "йеке" – не всегда уместное чувство юмора. Увещевал его, чтобы он соизволил простить мне неудачную шутку и считал, что моя последняя фраза никогда не была произнесена. Немедленно проявил я интерес к денежному пожертвованию, которое он просил тебя сделать в пользу какой-то темной махинации, задуманной фанатиками из Хеврона. Тут снизошел на него некий восторженный дух проповедничества, и, все еще стоя на своих коротеньких ножках, сопровождая свою речь фельдмаршальскими взмахами руки над картой Израиля, висящей в моем кабинете, он с воодушевлением, добровольно и бесплатно (если, конечно, не считать моего времени, которое ты в любом случае оплатишь вместо него) произнес краткую проповедь на тему наших исконных прав на землю Израиля и т.д. и т.п. Не стану утомлять тебя пересказом того, что знакомо нам с тобой до тошноты. Все сдобрено библейскими стихами и притчами, все упрощено, все акценты расставлены, – похоже, я казался ему человеком, который даже простые вещи понимает с трудом.