Черный ящик - Амос Оз

Чего я хочу на сей раз? Чего еще захочет жена рыбака от золотой рыбки? Еще сто тысяч? Или изумрудный дворец?

Ничего, Алек. Никаких просьб у меня нет. Я пишу только для того, чтобы поговорить с тобой. Хотя все ответы мне уже известны: почему у тебя длинные уши? и почему твои глаза блестят и сверкают? и почему у тебя такие острые зубы?

Ничего нового нет, Алек.

На этом месте ты можешь скомкать письмо и швырнуть его прямо в камин. В одно мгновение охваченная огнем бумага унесется в иные миры, язык пламени взовьется, будто в порыве беспричинного восторга, и угаснет, тоненький обуглившийся листок взлетит и, рассыпаясь, метнется в комнату – может быть, тебе под нош. И вновь ты останешься – один. Сможешь налить себе виски и отпраздновать с самим собой твой триумф: вот она, во прахе, у ног моих. Надоела ей эта африканская диковина, и ныне просит она пощады.

Ибо, кроме недобрых замыслов да злорадного веселья, нет и не было в твоей жизни других радостей, Алек, одинокий злодей. Читай и радуйся. Читай и смейся беззвучным смехом, глядя на луну, повисшую над краем снегов, простирающихся за твоим окном.

На этот раз я пишу тебе за спиной Мишеля. И не собираюсь рассказывать ему об этом. В половине одиннадцатого он выключил телевизор, обошел дом и один за другим погасил все огни, укрыл девочку, проверил, заперта ли входная дверь, набросил мне на плечи свитер, свернулся под одеялом, заглянул в вечернюю газету, пробормотал что-то и уснул. Теперь его очки и пачка сигарет лежат возле меня на столе, его спокойное сонное дыхание смешивается с тиканьем настенных, в коричневом футляре, часов – подарок его родителей. А я сижу за его письменным столом и пишу тебе. И этим совершаю грех – и перед ним, и перед нашей дочкой. На сей раз я даже не могу использовать Боаза: сын твой вполне устроен. Твои деньги и мудрость Мишеля вытащили парня из клубка неприятностей. Друзья семейства Сомо закрыли его дело в полиции. Постепенно Мишелю удается найти подход к Боазу. Словно прорубает он просеку в лесу. Поверишь ли, он даже сумел привезти в прошлую субботу Боаза к нам в Иерусалим. Я очень веселилась, наблюдая, как мой маленький муж и гигант Боаз целый день состязались друг с другом, добиваясь благосклонности девочки, которая, кажется мне, не только получает от этого удовольствие, но и разжигает соперничество. На исходе субботы Мишель приготовил для всех нас салат с маслинами и острым перцем и бифштексы с жареной картошкой. Потом он позвал соседского мальчика, чтобы присмотрел за Ифат, и мы вместе с Боазом отправились на вечерний сеанс в кино.

Это сближение рушит всю твою стратегию? Мне очень жаль. Ты теряешь очки. Как ты сказал мне однажды? Когда бой в разгаре, в инструкциях нет больше смысла. Ведь враг все равно не знаком с инструкциями и не ведет себя в соответствии с ними. Так уж случилось, что Боаз и Мишель сегодня почти подружились, а я гляжу на них и улыбаюсь: вот, например, Мишель взобрался на плечи Боаза, чтобы заменить электрическую лампочку на балконе, а вот Ифат пытается втиснуть ноги Боаза в комнатные туфли Мишеля.

Зачем я тебе рассказываю об этом? Вообще-то, следовало бы вернуться к молчанию, установившемуся между мной и тобой. Отныне и до конца наших дней. Получить твои деньги и набрать в рот воды. Но все еще настойчиво мерцает по ночам какой-то таинственный свет над болотом, и оба мы не в силах отвести от него глаз.

Если ты все же решил почему-то продолжить чтение этих листков, если ты все еще не швырнул их в огонь, пылающий в твоей комнате, наверняка в эту минуту на твоем лице появляется маска высокомерного презрения, которое так идет тебе, создавая ореол арктической недоступности. Это – холодное излучение, соприкоснувшись с которым, я таю, словно околдованная. С самого начала. Таю и ненавижу тебя. Таю и отдаюсь тебе.

Я знаю: после письма, что ты держишь сейчас в руках, нет мне пути назад.

Впрочем, и двух предыдущих писем вполне достаточно, если ты захочешь уничтожить меня.

Что ты сделал с моими предыдущими письмами? В огонь или в сейф? По сути, разница невелика. Растерзать – это ведь не в твоих правилах. Алек: ты жалишь. Яд твой – тонкий, медленно действующий, он не убивает в одно мгновение, он разъедает и уничтожает меня на протяжении долгах лет.

Твое длящееся молчание – в течение семи лет я пыталась противостоять ему, заглушить его голосами моего нового дома, а на восьмой – я сломалась.

Когда в феврале я написала тебе – и первое мое письмо, и второе, – я не лгала. Все подробности, касающиеся дела Боаза, переданы в точности, что, наверняка, уже подтвердил тебе и твой Закхейм.

И тем не менее, все было ложью. Я обманула тебя. Расставила тебе ловушку. Про себя я была абсолютно уверена, точно знала с первой же минуты, что Мишель – и именно он – вытащит Боаза из всех его несчастий. Мишель, а не ты. И так оно и случилось. И я знала с первой же минуты, что Мишель – даже без твоих денег – сделает все, что нужно. И сделает это в надлежащее время и надлежащим образом.

А еще я знала вот что, Алек: даже если дьявол подтолкнет тебя помочь собственному сыну, ты ведь, по сути, не будешь знать, что делать. Ты просто не будешь знать, с чего начать. Ни единого раза за всю твою жизнь ты не сумел сделать что-либо собственными силами. Даже уже решив просить моей руки – ты отступил. Отец твой сделал мне предложение от твоего имени. Вся твоя олимпийская мудрость и вся твоя титаническая мощь всегда начинается и кончается чековой книжкой. Или трансатлантическим телефонным звонком Закхейму, либо какому-нибудь министру или генералу – из твоей старой компании. (А они, в свою очередь, звонят тебе, когда приходит время внедрить их дитя в какой-нибудь привилегированный колледж, или наступает пора самим с приятностью провести в заграничной командировке год, который, как принято в научных кругах, выпадает каждому ученому раз в семь лет.)

А что еще ты умеешь? Очаровывать или наводить леденящий страх своим сонным высокомерием. Классифицировать известных истории фанатиков. Заставить вихрем пронестись по пустыне тридцать танков, чтобы сокрушить и смести арабов. Хладнокровным нокаутом уничтожить женщину и ребенка. А удалось ли тебе во все дни своей жизни вызвать хоть одну улыбку радости на лице мужчины или женщины? Утереть кому-нибудь хоть одну слезинку? Чеки и телефоны, Алек. Этакий маленький Говард Хьюз.

И в самом деле, не ты, а Мишель взял и поднял Боаза, нашел ему подходящее место.

Итак, если я заранее знала, что так оно и будет, зачем же писала тебе?

Здесь тебе лучше остановиться. Сделай маленький перерыв. Раскури трубку. Дай твоим серым глазам скользнуть по снежному пространству. Пустота коснется пустоты. А затем постарайся сосредоточиться и прочесть следующие слова с тем же бесстрастием хирурга, с которым ты препарируешь текст, принадлежащий перу русского нигилиста прошлого века, или какую-нибудь яростную проповедь одного из отцов церкви.

Подлинная причина, побудившая меня написать тебе два письма в феврале, – это обуревавшее меня желание отдать себя в твои руки. Неужели ты не понял этого? Право же, это совсем не похоже на тебя: видеть, что враг твой взят на мушку, и забыть нажать курок.

А может быть, я писала тебе, словно та красавица из сказок, что посылает далекому рыцарю меч, которым он должен поразить дракона и вызволить ее из неволи. Ну вот, сейчас на твоем лице проступает хищная улыбка: твоя горькая, очаровывающая улыбка. Знаешь, Алек, в какую-то из ночей я хотела бы нарядить тебя в черную сутану и покрыть твою голову черным монашеским капюшоном. Ты не пожалел бы об этом, потому что подобная картина ужасно возбуждает меня.

А может, я все-таки надеялась, что ты как-то поможешь Боазу. Но куда сильнее хотела я, чтобы ты предъявил мне счет. Я страстно желала заплатить любую цену.

Почему ты не приехал? Неужели ты и в самом деле забыл, что мы в силах дать друг другу? Слияние огня и льда?

Но и это было ложью. Я ведь знала, знала непреложно, что ты не приедешь. И вот теперь я сбрасываю перед тобой свой последний тончайший покров: истинная правда в том, что даже в самых страстных своих лунатических порывах я ни на миг не забывала – что ты такое. И я знала, что надежды мне не осталось, и не получить мне от тебя ни сокрушительного удара кулаком, ни призывной повестки. Я знала, что ничего не получу от тебя, кроме арктического дуновения убийственного молчания, смысл которого предельно прозрачен. Или самое большее – ядовитый плевок унижения. Не более, но и не менее. Я знала, что все потеряно.

И все-таки, признаюсь, полученный от тебя плевок совершенно ошеломил меня. Я могла предположить, что ты способен сделать тысячу вещей, но и представить себе не могла, что ты просто-напросто приоткроешь заслонку канализационной трубы и утопишь Мишеля в потоке денег. Ты и на сей раз вскружил мне голову. Как я всегда любила. Нет предела твоей изобретательности, этот талант у тебя от дьявола. И из той лужи, в которой ты вывалял меня, я, замызганная грязью, предлагаю себя. Как ты любил, Алек. Как мы любили оба.