Радио «Пустота» (сборник) - Алексей Егоров

– Дурачком растет, – констатировала мою сущность тетушка, разговаривая с мамой по телефону. Хотя сама так и продолжала встречаться с бараном, проводя с ним все ночи напролет за карточным столом.

А дальше…

– А дальше ты еще много что рассказывал, – расхохотавшись, просвистел он. – Не кажется ли тебе, что в твоей жизни пора что-то поменять?

– А вы что, Санта-Клаус? – поинтересовался я и собрался положить трубку на место.

– Я круче, – серьезно ответил он. – Встречаемся завтра в кафе, буду выполнять желания.

Я бросил трубку и посмотрел на часы. Над городом монотонно и радостно вставал новый день.

Глава четвертая

Греческая эйфория

На следующий день у меня выдался выходной, и мы встретились с ним в одном из уютных кафе, что опоясали многолюдный центр нашего города. Я пришел заранее, и мне пришлось коротать время, занимаясь рассматриванием влюбленных, праздно шатающихся вдоль витринных окон того места, где я устроился. Наконец он пришел. Галантного вида, уже немолодой и порядком выпивший. В сером осеннем пальто, тростью и улыбкой на миллион долларов. Вынул из потайного кармана початую бутылку красного вина и нагло, но шепотом, заявил:

– Вы божоле тридцать седьмого пьете?

– А что, – переспросил его я, – в этом знаменательном году делали хорошее вино?

Он улыбнулся и поморщился, как от кислой капусты.

– Это у нас на родине в это время не только вина, хорошей водки не делали. А то только и делали, что сажали всех и вся по каторгам да по лагерям. И еще людей хороших делали, в смысле строгали. А там… – и он многозначительно вытянул это слово, давая понять, что точно уверен, где это самое «там» находится и что там творилось в знаменательный тридцать седьмой.

Я от вина не отказался. Тем более он разливал его из-под стола (он называл этот способ «студенческим») и постоянно озирался по сторонам, подливая мне и себе.

– Как это вы про женщин скорбно рассказывали в своих ночных передачках, – видимо, переходил к делу он.

– Отчего же скорбно, – смутился я, – возможно, немного иносказательно, а так, если в общих чертах…

– Правдоруб, значит?! – расхохотался он и снова подлил. – А кому она нужна, твоя эта правда? Ты так про баб говорил, что можно было подумать всякое такое.

– Что, к примеру?

– К примеру, – и он хитро прищурился, – к примеру, что у всех женщин только одно на уме. Обольстить нас, забеременеть и бросить.

– Как будто у вас в этом плане все гладко да сладко, – злобно пробурчал я, но он, к счастью, меня не услышал.

– А я одинок, – продолжил он, – и знаете, думаю, вы меня поймете. Свобода!!! Хотя я не сразу пришел к этому. Хотите, расскажу?

– А валяй, – пропел я, тем более божоле уже впиталось в корку головного мозга, и он заказал баночного пива. В перспективе завтрашнего похмелья я не сомневался ни капли и вряд ли вспомню мою встречу сегодня.

– Я встретил ее случайно – так же вы начинали свои рассказы в эфире?

– Ну да, – улыбнулся я.

– Так вот, хрена лысого, – озлобленно проскрипел он и глотнул свежего пива, – о ней я знал чуть ли не с рождения. Знаешь, как это бывает, родители порешили, и все. Но, я скажу тебе, она была совсем не дурнушка. Отец ее, грек, был директором колхоза «Светлый уть». Там кто-то первую букву спер, так и стали колхоз именовать.

– Грек? – недоумевал я.

– Точно тебе говорю, – он замотал головой в знак правдивости своего повествования. – Колхоз этот он выиграл в казино. В этой своей Греции. Приехал как-то один наш сельчанин, по совместительству держатель контрольного пакета акций этого самого «Уть», в Грецию. Надрался до поросячьего визга и в порыве страсти бросил на зеленое сукно рулетки все то, что осталось у него из самого дорогого сердцу. Документы на колхоз. Так сказать, пошел ва-банк. И просрал свою историческую родину.

Я сразу включил воображение. Передо мной открылся бескрайний пейзаж сельского безмолвия. Морозное ноябрьское утро. Сельчане собрались у клуба. Здесь все: и тетка Матрена с обосранным своим подойником, и дед Митяй со свистком, и Сенька плешивый, и Любка-пулеметчица. Короче, весь цвет сельской интеллигенции. Бомонд стыл в ожидании трансцендентного появления нового барина. Старый-то сгинул на чуждой земле Эллады. Пал, так сказать. О том здесь всякий и сожалел, и нет одновременно. На повестке дня остро стояло три извечных вопроса.

Во-первых, не закроет ли новый барин сельский пункт приемки цветного металла, так успешно снабжавший всех жителей настойкой боярышника (в обмен на провода из соседних сел и оргтехнику).

Во-вторых, не закроет ли новый барин дискотеку, ту, что так радовала молодежь по субботам, когда сюда съезжались из окрестных деревень все любители субботнего фитнеса. С изысканным угощением в отместку за украденные провода и оргтехнику.

Ну и в-третьих, начнет ли новый барин платить зарплату? И это ничего, что в селе никто и нигде не работает. Это же мелочи. А на мелочи, как водится, в нашей необъятной стране не принято обращать внимание.

Наконец из-за пригорка показался белоснежный лимузин. Хотя вряд ли лимузин проехал бы по этим дорогам. Скорее всего, это был бронетранспортер. Итак, из-за сопки, свирепо попукивая, показался белоснежный бронетранспортер. Сельчане ойкнули, но не разбежались. В воздухе повисла немая пауза, запахло лавровым листом. Хрюкнула свинья, все куры дружно снесли по яичку.

– Да совсем все было не так, – раздосадовался он и заказал водки, – просто суть в другом. Дело в том, что я поехал знакомиться с ее родителями в их семейный особняк. Невеста попросила преподнести ее родителям подарок. И знаешь, я начал бродить по бесконечным лабиринтам комнат и вдруг наткнулся на убогое и обшарпанное пианино. И тут меня осенило. Я его выкинул на помойку. Да, представь себе, в Греции тоже есть помойки. И поставил на его место белоснежный концертный рояль.

Я сразу представил продолжение этой истории. Конечно, это был не бронетранспортер. Это был белый рояль на резиновом ходу. И Грек приехал на нем. Он вообще был во всем белом. Даже мальчик-паж, одетый в лиловое (чтобы оттенить белоснежность происходящего), вел под уздцы белоснежного скакуна. Говорят, у скакуна все же имелось маленькое темненькое пятнышко на том самом месте, о котором не без придыхания любят шептаться девицы бальзаковского возраста. Но оно было успешно обесцвечено пергидролью и совершенно не давало повода для разговоров.

Грек умело спустился с рояля, аккуратно ступив на выигранную в честной игре землю. И начал сразу нравится сельчанам. Каждому выдал по десять евро одной бумажкой. Сельчане сразу же осерчали. Кто-то поумнее сказал из толпы:

– Почто нам эти бумажки? Вот ежели бы каждому по мешку сахара, табаку да дрожжей.

Электорат засуетился, загудел, пришел в волнение. Решено было так и сделать.

– И представь себе, – грустно продолжал он, – на следующее утро я поехал домой. А свадьбы так и не случилось. Дело в том, что это чертово пианино было для их семьи чуть ли не реликвией. Когда ее мать была беременна, и они жили впроголодь, вместо желания съесть чего-нибудь пакостного (как это бывает обычно с нормальными людьми во время токсикоза), она хотела музицировать. И папа залез в долги и на какой-то вшивой распродаже приобрел это самое пианино. Потом, конечно, они разбогатели, поднялись, как у нас говорят. Но пианин этот оставили на вечную память. У них даже традиция была: в день рождения дочери мама садилась именно за этот скрипучий и расстроенный инструмент и наяривала что-нибудь из Рахманинова. А тут я со своим дуализмом.

А тем временем моя версия происходящего шла своим чередом. На следующий же день Грек объявил все сельчанам следующее:

– Кто пожжет свой дом, получит два мешка сахара, две пачки дрожжей и табаку, сколько унесет.

Село Грек застраховал в Европе на великие тыщи, и теперь, когда в далекой Греции у растрепанного оливкового куста ждала его любимая беременная супруга, постоянно прикармливавшая своего, прошу заметить, тоже белоснежного кота маленькими грецкими орешками за то, чтобы он скрашивал ее обыденный быт чтением Гомера и игрой в шашки, он ждал встречи с родиной и, в случае быстрого уничтожения села, получения страховки и сбыточности мечт, получал практически все. Мечтой же его была покупка белоснежного рояля и для своей дражайшей греческой жены. Потому как приходилось коту лабать мурку на старом и потертом пианино. Все бы ничего, только лапки почти не доставали до педалей. Си-бемоль западал, а верхнее ля вовсе не строилось.

Селяне спорить и рассуждать не стали. Просто не умели. Сожгли «Светлый уть» в одну ночь. Тут же напились и передрались, ознаменовав успешную инаугурацию нового барина.

На следующий день Грек укатил на рояле за страховкой. Сельчане поплакали, да и пошли по домам. Да-да, я не ошибся. Пошли по домам. Деревню-то они сожгли соседнюю, «Верхние торчки». Тем более провода там уже все срезали, оргтехнику унесли. Да и жителей там, кроме бабки Куделихи, сто лет уже нет. Да и та обитает в подполе, думая, что немцы все еще стоят под Москвой. Слава богу, с сорок первого еще запаслась лапшой и тушенкой. Короче, не пропадет.