Нагой человек без поклажи - Ольга Ицкова

второй план, когда на первом появлялся Берл. Он просто был, одним своим существованием нивелируя добрую половину законов. И этого было достаточно.

Толком разговорились мы в один из первых моих рабочих дней, точнее, вечеров. Хотя разговором это назвать было сложно. Это было немного похоже на допрос, немного – на плохой КВН, но никак не на беседу.

Берл пил исключительно темное пиво. В этом не было ровным счетом ничего необычного, за исключением того, что все до единого заказывали светлое. Кроме него. Иногда мне в голову закрадывалась непроизвольная и очень смешная мысль, что он просто запретил всем остальным, кроме него, пить темное.

Сутулый и мрачный, он возвышался над барной стойкой, похожий больше на ссохшуюся корягу, нежели на человека. Темно-русые, слегка вьющиеся волосы, растрепанные из-под шапки. Глубокие синяки под глазами. Неизменно заросшее щетиной лицо. Явственно выступающий кадык на слишком худой шее. Видавший виды огромный свитер, болтавшийся на нем словно старая мешковина на распятии пугала. Худые, размеченные узловатыми суставами, пальцы. Из всех этих отдельных деталей, ничего каждая сама по себе не значащих, складывался целый Берл. Довершала образ кривоватая, но неизменно широкая ухмылка. Мне почему-то казалось, что вокруг глаз у него должны разбегаться многочисленные морщинки, стоит ему улыбнуться, но выше усталых мешков под глазами я не смотрел.

– Нравится тебе? – хрипловато спросил Берл, отпивая глоток и аппетитно облизывая губы. У меня резко пересохло во рту. Я все еще чувствовал себя не в своей тарелке, и Берла все еще сильно побаивался. Хотя его интерес ко мне отчасти и льстил.

– Что нравится? – глупо переспросил я, не найдя лучшего ответа. На это Берл гортанно хохотнул и мне почти показалось, что сейчас он снова скажет, что:

– Смешной ты, Грачонок, ей богу. У нас, говорю, нравится тебе?

Я кивнул. Нельзя сказать, что мне не нравилось на острове. Я все еще чувствовал себя неуютно – да. Мне было неловко и не по себе – да. Сложно было существовать в вечной темноте – еще бы. Но мне, пожалуй, действительно нравилось. Каждую ночь, накрываясь одеялом с головой и зажимая в зубах карманный фонарик, я уделял некоторое время тому, чтобы записать несколько абзацев пляшущих по странице букв в свой трэвел-журнал. И почему-то каждый раз на странице оставались описания чего-то исключительно хорошего. Познакомился с молоденькой учительницей Оксаной. Наблюдал за моржами. Первый рабочий день прошел хорошо. Карантин кончился, и я смог наконец искупаться в бассейне с теплой морской водой. Соседи по комнате вздыхали, слабый свет фонарика дрожал, а я скользил карандашом по бумаге, стараясь записать как можно больше. Каждый раз, когда я заканчивал и ворочался, устраиваясь поудобнее, меня не отпускала мысль, что Берл за мной наблюдает в темноте. И теперь вот он спрашивал меня, нравилось ли мне в Баренцбурге.

– Нра-а-авится, – протянул Берл и отхлебнул еще пива. – Это хорошо, Грачонок, это очень хорошо. Чего ты тогда такой смурной ходишь?

Я недовольно засопел. Привыкнуть к тому, что Берл называл меня Грачонком у меня никак не получалось. Не могу сказать, что мне не нравилось, но я этого по крайней мере не понимал. Кроме того, отвечать на его странные – на мой вкус, слишком личные – вопросы мне не хотелось, и я просто пожал плечами. Я осознал, что, должно быть, выгляжу очень по-детски обиженно, когда Берл насмешливо фыркнул. Уступать, однако, мне не хотелось, и потому вместо ответа, я хмуро спросил:

– Почему ты зовешь меня Грачонком?

– Потому что до Грача ты еще не дорос, – вот так. Вот так просто он давал ответы, провоцируя лишь больше вопросов.

– Но почему Грач? У меня имя вообще-то…

– Мне не особенно интересно, как тебя зовут, Грачонок, – терпеливо прервал меня Берл. В его словах, даже скорее, в интонациях или в выражении лица, с которым он со мной разговаривал, проскальзывали легкое снисхождение и почти отеческое терпение. Эта игра во взрослого и умного начинала меня раздражать, и пускай его возраст определить даже более или менее примерно мне не удавалось, он явно не выглядел вдвое старше меня. Пока я раздраженно размышлял о том, как бы поострее да покольче ответить Берлу, он успел потереть друг о друга ладони и размять пальцы, хрустнув при этом суставами. Закончив свои манипуляции, он снова посмотрел на меня и сказал: – Весна уже скоро. А грачи завсегда перед весной прилетают. Вот и повезло тебе стать Грачонком.

Некоторое время Берл сидел молча, потягивал свое пиво, и бросал мрачные взгляды на сумрачную темень за окном. В ресторанчике людей было немного. В полярную ночь, как я позже выяснил, туристов здесь почти не бывает, а пришедших расслабиться постоянных обитателей Баренцбурга я уже успел снабдить выпивкой, и теперь они сидели за столиками, сгрудившись в небольшие группки, и негромко переговаривались, создавая тихий фоновый аккомпанемент из человеческих голосов.

На острове многое (признаем честно – почти все) пусть неуловимо, но все же отличалось от устоявшегося порядка вещей на материке. Была одна вещь, которую я заметил пусть не сразу, но которая в определенный момент резко бросилась мне в глаза. Мне казалось странным, как люди на острове предпочитают сбиваться в группки. За обедом в столовой, за вечерней кружкой пива, в комнате в общежитии, на улице. Все чаще я видел тех, кто ходил по двое или по трое, все держались ближе друг к другу. Но не Берл.

Он, хотя и находился всегда в эпицентре всех событий, оказывался там, где нужно и делал то, что было необходимо, всегда был один. Как появлялся, так и исчезал в одиночестве.

– Может, у тебя пес умер? – внезапно спросил Берл. От неожиданности я поперхнулся воздухом и уставился на него. Нет, я конечно, хотел, чтобы моя жена – конечно же, бывшая – пострадала, но я и сам слишком уж любил Лаки, чтобы желать этому добродушному кокер-спаниелю смерти.

– Ну вроде, когда я уезжал, живой был, – ляпнул я.

Я не могу теперь уже внятно объяснить себе, почему я выложил Берлу тогда всю свою историю. И про развод, и про дележку вещей, и про дележку пса. И про то, как по глупой молодости сбежал из дома, чтобы поступать в театральное, с треском и позором провалился, как потом учился по ненавистной специальности, чтобы оправдать отцовские ожидания, но вновь обманул их, смехотворно вылетев с последнего курса. По абсолютно необъяснимой мне причине я вывалил Берлу все, что только мог про себя рассказать. И если быть откровенным, все, что так давно хотел кому-нибудь честно рассказать. Стоило пойти к психологу, как советовала бывшая коллега Анечка. Но я решил для этого уехать на Север и