Нагой человек без поклажи - Ольга Ицкова

глядя на холмы и пустошь перед аэропортом в Лонгйире, я понимаю, как был наивен – тогда я не видел еще настоящего Севера, не видел ни единого фьорда, не бывал на леднике, не смотрел на то, как у берега плещутся белухи и как неуклюже выбираются из воды моржи.

Тогда, только выйдя из теплого здания аэропорта, я всего этого не видел, не знал и даже не ожидал. Моим глазам открылась залитая сумерками северная тундра. Наверное, именно тогда я и влюбился в Арктику. Без оглядки.

___

Я все ждал и ждал, а сумерки никак не собирались заканчиваться, и это длилось не час и не два, и даже не день, и даже не два. Различать время суток мне, не привыкшему к таким условиям, было сложно, и я смутно помню первые несколько недель на архипелаге. Сейчас, восстанавливая в голове все события, я припоминаю, что постоянно был в подавленном расположении духа, спать мне было тяжело, а бодрствовать – и подавно. Романтика первого впечатления быстро развеялась, я постоянно мерз и не хотел никуда выходить. Впрочем, оставаться в общажной комнате со своими соседями мне тоже не слишком нравилось, поэтому волей-неволей я выбрал из двух зол наименьшее и заставлял себя совершать регулярные прогулки, хотя бы небольшие перебежки от одного здания к другому.

По прилете на Шпицберген нас сразу пересадили на вертолет, отвезли в Баренцбург и расселили по общежитиям. Новоприбывшим объявили двухнедельный карантин (из-за низкомикробной среды на Шпицбергене мы, только что доставленные с материка, были в буквальном смысле Ноевым ковчегом для бактерий и микробов) и выделили эти две недели на акклиматизацию. Нам назвали день и время, когда мы должны были явиться в офис «Арктикугля», что находился в восточной части города. Чистенькое и опрятное, это свежеотстроенное здание, как и здание российского консульства, решительным образом выбивалось из общей картины поселка, чем-то напоминавшего деревни, в которые в свое время ссылали декабристов, и потому слишком сильно моего внимания не привлекали.

Куда больше меня влекла Роза Ветров.

Весь Баренцбург можно было бы обойти за пару часов, останавливаясь возле каждого дома, каждого кустика и каждой лестницы. О эти лестницы! Их здесь было немало, на любой вкус и цвет, деревянные и металлические, крутые и пологие, крепкие и шатающиеся. Центром этого крошечного, откинутого на самый край карты поселения была площадь, носившая название Роза Ветров. Пожалуй, это было самое открытое и самое продуваемое суровыми северными ветрами место во всем Баренцбурге – чем и заслужило свое название. Но отсюда открывался чудесный вид как на поселок, так и на залив Грёнфьорд. Рассматривать отсюда поселок мне, конечно, особенного интереса не было, то ли дело всматриваться в темную гладь воды, вздымавшуюся рябью при сильном ветре; разглядывать тонкую цепочку тянущихся по противоположному берегу огоньков, скрывающихся за очередным вздыбом мерзлой земли; присматриваться к остроконечным вершинам гор.

К моему удивлению, небо не было полностью черным все время. Как мне рассказала улыбчивая полноватая продавщица в местном продуктовом магазине – именно она стала моей постоянной собеседницей в первые дни – полярная ночь, тянувшаяся последние четыре месяца, уже подходит к концу, и сейчас архипелаг Шпицберген накрыли так называемые астрономические сумерки. Солнце не поднимается над горизонтом достаточно высоко, чтобы осветить землю, но отражение от его света все же заливает остров серой полупрозрачной тьмой. Нюра – именно так мне представилась продавщица, оказавшаяся бывшей детсадовской нянечкой родом из Тюмени – пообещала, что скоро над Баренцбургом взойдет солнце.

Кроме прекрасного вида на залив, Роза Ветров интриговала меня местной достопримечательностью. Здесь стояла (никто толком не смог мне ответить, как давно она там, кто и зачем ее туда водрузил) небольшая субмарина, напомнившая мне известную песню Битлз. Желтой, правда, она не была, но я все же не удержался от того, чтобы пропеть «We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine» [«Мы все живем на желтой субмарине, желтой субмарине, желтой субмарине» The Beatles, “Yellow Sumbarine”, 1966]. Признаться честно, я пропевал эту строчку каждый раз, когда приходил к субмарине, чтобы полюбоваться на залив. В один из таких визитов я оказался пойман с поличным.

– Ты смешной, – заявил хриплый голос за моей спиной. Еще не оборачиваясь, я безошибочно узнал обладателя голоса. Берл стоял в нескольких метрах от меня, засунув руки в бездонные карманы своей куртки и широко расставив ноги, хотя день был на удивление тихий, и ожесточенные холодные ветра не стремились оторвать нас от земли. Эта особенность здешнего климата тоже удивляла меня. Порой выдавались дни, исполненные по истине библейского покоя. Небо расчищалось, и сложно было понять, то ли кристальная вода залива отражает небо, то ли это само небо становится зеркалом для океана. В такие дни я особенно остро ощущал хрупкость такого покоя. Моей метущейся, склонной вечно сомневаться и предполагать худшее натуре, трудно было просто принять эту тишь и благодать – я неизменно ждал надвигающегося шторма.

– Почему смешной? – Наверняка, мой голос звучал обиженно и по-детски. Берл снова хохотнул. Но сделал это так беззлобно, что обижаться я передумал. Своей сутулостью и насупленностью он чем-то напоминал мне исхудавшего и забывшего впасть в спячку медведя.

– Ты поешь битлов у заброшенной древней «Амфибии» на Крайнем Севере и хочешь сказать, что это не смешно?

По всему получалось, что и правда смешно. Мне оставалось только пожать плечами и согласиться. Не сказать, что я был сильно рад компании Берла – я довольно сильно его опасался. К концу подходила первая неделя моей жизни в Баренцбурге, я еще не начал называть общагу домом, все еще по привычке забывал надевать руковицы, и мыслями все еще был где-то в Питере. Возвращался раз за разом в нашу съемную квартиру, которую мы с женой (с бывшей, конечно же, женой) делили с ее кокер-спаниелем. Постоянно переносился мыслями к моему запою у Сереги. Вспоминал свое последнее место работы. Я все еще никак не мог привыкнуть к тому, что жизнь моя резко поменялась, и теперь «вернуться домой» означало возвращаться в нашу перенаселенную общажную комнату и ютиться на своей подставной раскладушке, а вовсе не вернуться на материк. Что теперь вся моя жизнь сосредоточилась здесь, в этом маленьком, почти забытом богом поселке почти на краю света. Поэтому и Берла я воспринимал пока больше как элемент чуждой мне обстановки.

Нельзя сказать, что я сильно жалел о том, что попал сюда. Теперь, спустя годы, я готов поклясться, что Баренцбург был лучшим, что случалось со мной в жизни, и если случайности не случайны, и то, что я угодил туда, было спланированным ходом