Питер - Шимун Врочек

Рассказывать целиком было долго.

— Ну… как-как. Карбидка рванула, — сказал Иван чистую правду. — Вот и обожгло.

— Да ну?! — Пашка притворно всплеснул руками. — А-афигеть можно. Ты с ней что, целовался, что ли? С карбидкой?

— Пашка! — прошипела Катя.

— А что Пашка? — изобразил тот недоумение. Иван давно заметил, что эти двое терпеть друг друга не могут — еще с той поры, когда он с Катей закрутил роман. Интересно, что когда он познакомился с Таней, Пашка почему-то успокоился… Вообще-то знал Иван ее давно, но как-то все внимания не обращал. Идиот. А тогда, после нелепой смерти Косолапого…

К черту.

Иван встал, потрогал эластичный бинт, перетягивающий ребра. Бинт был желтый, старый, не раз стираный. Общество, блин, вторичного потребления! Так назвал это профессор Водяник? Еще он рассказывал: раньше, в средние века, при монастырских больницах хранились бинты со следами старой крови и гноя, застиранные чуть ли не до дыр. Ими, мол, еще святой Фома или кто-то там лечил раненых. К язвам прикладывал. М-да. А выбросить нельзя, потому что руки святого касались, бинты теперь исцеляют лучше…

Водяник говорил, что святость все-таки передается хуже, чем микробы.

А то мы бы все уже в метро с нимбами ходили.

Иван встал с койки, прошел к большому зеркалу с выщербленными краями, что стояло на столе. Оглядел себя. Синяк на груди действительно замечательный. И красная полоса на лбу тоже ничего. Иван повернул голову — вправо, влево. Как раз для завтрашней церемонии.

Диалог за его спиной перешел в прямую схватку.

— Паша, к твоему сведению, — говорил Пашка язвительно, — с карбидками не целуется. Потому что у него — что?

— Что? — спрашивала Катя, злясь.

— Диод! Честный диггерский диод. А не какая-нибудь карбидка-потаскушка!

Катя замерла. Лицо бледное и чудовищно красивое. Медуза Горгона, дубль два.

— Па-ша, — сказал Иван раздельно. — Выйди, пожалуйста.

— Я что…

— Выйди.

Когда Пашка вышел, Иван вернулся к койке. Не стесняясь наготы (перед Катей? смешно), быстро сбросил штаны, что надевал под химзу, натянул чистые. Сунул руки в рукава рубашки, начал застегивать пуговицы. Посмотрел на упрямый затылок Кати, опять загремевшей своими банками-склянками. Красивая шея. Закончив с пуговицами, Иван встал. От усталости в голове тонко звенело. Такой легкий оттенок поддатости, словно махнул грамм пятьдесят спирта.

— Готов? — спросила Катя, не оглядываясь.

— Да, — сказал Иван. Подошел к ней. — Не обижайся на Пашку.

— Не буду. Он прав. Я шлюха.

— Пашка дурак, — сказал Иван. — У него все — или черное, или белое.

— У меня тоже. Дала, не дала, так, что ли?!

Она повернулась к Ивану, вцепилась в край стола — даже пальцы побелели.

— Не так, — Иван поднял руку, дотронулся до Катиной щеки, провел вниз. Почувствовал, как она дрожит. — Ты хорошая. Пашка тоже хороший, только дурак.

— Почему я такая невезучая, а? — Она смотрела на него снизу вверх, словно действительно ждала, что Иван ответит.

Иван вздохнул: «Не умею я утешать».

— Брось, — сказал он. — Ну… хватит. Твоя судьба где-то рядом, Пенелопа. Я уверен.

Она хмыкнула сквозь слезы:

— Придурок ты, Одиссей. Бабья погибель. Это я сразу поняла, как только ты на станции появился.

К черту правила! Иван протянул руку, обнял Катю за талию, притянул к себе. Прижал крепко, чувствуя какую-то опустошающую нежность. Это все равно остается — сколько бы времени не прошло.

— Все. Будет. Хорошо.

— Красивый ты, — сказала Катя развязно. — А Таня твоя молодец. Другие все суетились, а она себе королевой. Молодец. Так и надо. Вот ты и попался, — она вдруг сбросила эту манеру. — Смотри. Будешь Таньке изменять — я тебе сама яйца отрежу. Вот этими самыми ножницами. Понял, Одиссей?

— Понял, — сказал Иван. Прижал ее и держал крепко, чувствуя, как уходит из Катиного тела дрожь. Ее груди уперлись ему в солнечное. Иван выдохнул. Женщины. Голова слегка кружилась — от усталости, наверно. Красный свет казался чересчур резким.

«Все, пора на боковую. Только…»

— Знаешь, зачем я ходил… — начал Иван.

Тут в палатку вошел Пашка. Не глядя на них, угрюмо прошествовал к столу, поднял бочонок с пивом, буркнул: «Звиняйте, забыл». И вышел в дверь мимо остолбеневших бывших любовников.

— Ну, пи…ц, — сказал Иван, глядя вслед исчезнувшему за порогом другу.

Катя посмотрела на него, на его растерянное лицо и вдруг начала хохотать.

Иван вышел из медчасти, забрав только сумку и автомат. Все остальное снаряжение осталось там — для санобработки. Иван поморщился. От сумки ощутимо воняло жженой резиной. Сейчас бы раздобыть воды, умыться, почистить автомат и спать. Впрочем, лучше бы сразу спать. В глазах резь, словно от пригоршни песка. Тяжесть в голове стала чугунной и звенящей, как крышка канализационного люка.

Впрочем, еще одно дело.

— Пашка! — начал Иван и осекся. Рядом с палаткой уже никого не было. Обиделся, наверное.

— …в некотором роде это ответ на знаменитое высказывание Достоевского: широк русский человек, широк! Я бы сузил.

Иван остановился, услышав знакомый голос.

Выглянул из-за угла палатки. Возле искусственной елки, увешанной самодельными игрушками и даже парой настоящих стеклянных шаров, сидела компания полуночников. Дежурную гирлянду на елке не выключали — цветные диоды энергии жрали минимум, а света для ночной смены вполне хватало. И посидеть, покурить и почитать. И даже перекусить, если придется.

— Вот что получается. Мы сузили свой мир, — говорил пожилой грузный человек с черной растрепанной бородой. — До этого жалкого метро, до живых — пока еще! — станций. А ведь это конец, дорогие мои. На поверхности нам жизни нет и, боюсь, больше не будет. Так называемые «диггеры» — самая у нас опасная профессия после…

— После электрика, — подсказали из темноты.

— Совершенно верно, — сказал Водяник. — После электрика.

У профессора бессонница, поэтому Иван не удивился, застав его здесь — у елки было что-то вроде клуба, куда приходили все, кому не спалось. Бывает такое — подопрет человека. И надо бы спать, а душа неспокойна. Один выпивает тайком, другой ходит к елке, песни орет и байки слушает. Впрочем, пообщаться с Водяником в любом случае стоило. Ходила шутка, что, столкнувшись с профессором по пути в туалет, можно ненароком получить среднее техническое образование.

А еще ходила шутка, что анекдот, рассказанный Водяником, вполне тянет на небольшую атомную войну. По разрушительным и необратимым последствиям.

Профессор не умел рассказывать анекдоты, хотя почему-то очень любил это делать.

— Расскажите про Саддама, Григорий Михайлович! — попросил кто-то, Иван не рассмотрел кто. Про Саддама Великого Иван слышал. Впрочем, про него все слышали.

В самом начале, когда все случилось и гермозатворы закрылись, люди впали в оцепенение. Как кролики в лучах фар. А потом кролики начали умирать — выяснилось, что отпереть гермозатворы нельзя, автоматика выставлена на определенный срок. Тридцать дней. То есть Большой П все-таки настал. Радиации на поверхности столько, что можно жарить курицу-гриль, прогуливаясь с ней под мышкой.

Вот тут людей и накрыло.

Дядя Евпат рассказывал, что прямо у них на глазах один большой начальник — он сидел в плаще и шляпе, держа в руках портфель — дорогой, из коричневой кожи, — этот большой начальник сидел-сидел молча, а потом достал из портфеля пистолет, сунул в рот и нажал спуск. Кровь, мозги — в разные стороны. А люди вокруг сидят плотно, народу много набилось, не сдвинуться. Всех вокруг забрызгало.

— И люди как начнут смеяться, — рассказывал дядя Евпат. — Я такого жуткого смеха в жизни не слышал. Представь, сидит мужик без половины башки, даже упасть ему некуда, а они ржут. Истерика, что ты хочешь. Вот такая комедия положений…

— Самое странное, — рассказывал Евпат дальше. — Я много смертей повидал, но эту запомнил почему-то. Помню, он спокойный был. Не нервничал, не дергался, только на часы смотрел. Как автомат. Посмотрит сначала на часы, потом туда, где дверь «гермы» — и дальше сидит. Я вот все думаю — чего он ждал-то?

Что это окажется учебная тревога?

— Если так, он был не единственный, — сказал Евпат. — Я тоже надеялся, что это учебная тревога.

Когда прошли тридцать дней, началась депрессия и паника. Все степени, что бывают, когда пациенту объявляют смертельный диагноз, и начинается по списку: сначала отрицание, затем поиск выхода, раздражение, гнев, дальше слезы и принятие неизбежного конца. Вручную открыли аварийный выход, отправили наверх двух добровольцев. Они не вернулись. Отправили пятерых. Один вернулся и доложил: наверху ад. Счетчики зашкаливают. И помер — лучевая. Поднесли к телу дозиметр — тот орет как резаный. И тогда началась стадия гнева, раздражения и слез.