Белый мамонт (сборник) - Геннадий Прашкевич

Когда Одноглазый умер, Ушиа горько бил себя кулаками в грудь.

При Одноглазом в задымленной пещере было весело. При нем женщины плясали у костра, дети плакали меньше, песни зажигали мужчин на живое. Некоторые по-настоящему задумывались о большой охоте. Теперь только птицы и ветер разносили новости. Однажды, подкараулив охотника, белый мамонт Шэли затрубил, выскочил из-за куста и схватил Ушиа за косу.

На глазах у всех укоризненно повел к лесу.

Тучи тоненьких стрел летели в гиганта, но он только смеялся, громко хлопая ушами.

Несколько копий ударили в засмоленную шерсть белого мамонта, но и это не вывело гиганта из равновесия. Шел, нисколько не торопил пленника.

Увел в лес. Неизвестно, о чем разговаривали.

9

«Сердитый!»

10

Напилхушу был.

Когда Одноглазый умер, хромому Напилхушу как раз исполнилось двенадцать лет.

Он был чуть выше оленьей спины и боялся быков с широкими рогами, зато бегал за каждой молодой женщиной. Рос нехорошим мальчиком, и девушки часто сидели у костра с красиво расписанными лицами и обнаженными грудями, приготавливая детскую одежду и распевая про себя песенки о нехорошем Напилхушу. Когда Охотники уходили надолго в леса и в тундру, некоторые девушки специально для него расписывали охрой лица и груди.

«…эти дни восхитительных оргий и безумной любви…»

Однажды Напилхушу ходил по гальке, где было старое русло.

Навстречу вышли две незнаемые женщины. Когда Напилхушу между ними оказался, почувствовал, что тянет от них холодом, илом, темной водой, а не сладким женским теплом и потом. Все равно втроем спали на гальке, где было старое русло. Потом женщины в неглубокую каменную чашку подоили каждая свою грудь и напоили этим молоком Напилхушу. Сами развеялись, как нежные облачка, стекли росой по деревьям, а он стал многое видеть. Стал задумываться о неведомом, терял память, бился в судорогах. Однажды внутренним взором увидел, как сильным порывом ветра унесло куда-то вождя. Вождь стоял на краю известняковой скалы и кричал обидное проходящим степенно внизу мамонтам. Шли они один за другим, маленькие за хвосты держались. Потом дунул ветер, парка раздулась, и вождь улетел.

«…дуй, ветер, дуй…»

Напилхушу задумался.

Он не знал, что такое парус, но видел, как под ветром раздулась парка.

Пусть вождь не вернулся, но какое-то время он все же летел. Если бы Люди льда догадались держать вождя на веревке, может, вытащили бы оттуда, куда унесло ветром. И весил вождь много. Значит, решил Напилхушу, тяжелое копье тоже можно сделать летающим. Если к копью… Не просто к копью, а к особенному… к Большому копью… прикрепить кожаный парус… И поймать этим парусом ветер…

Новому вождю идея не понравилась. «Смысл всего – добывание пищи, – мудро объяснил он Напилхушу. – Пищу лучше добывать так, чтобы не умереть самому».

И вызывающе спросил: «Кто хочет охотиться на белого мамонта?»

Все промолчали. Никто в пещере не нарушил тишину.

«А кто не хочет охотиться на белого мамонта?»

«Я…» – выдохнул тихий Тефт. «И я…» – выдохнул трусливый Настишу. «И я… и я… и я тоже…» – зашелестело вокруг.

«Но как же тогда мечта? – спросил пораженный Напилхушу. – Люди льда много веков мечтают есть жирных холгутов. Были крысы, ловили каждую. Птицы воровали вяленую рыбу, мы отгоняли птиц. Земля тряслась, прятались в пещере. Дети мертвецов отгоняли олешков, мы нападали и отнимали олешков. Белый мамонт Шэли затаптывает самых лучших охотников. Большое копье, оно как любовь, – от чудесного голоса Напилхушу многие девушки в темноте призывно стонали. – Оно нам даст мясо, жир… исполнит мечту…»

«Бросьте его в колодец, – приказал вождь. – И не давайте пищи».

В одном из глухих переходов открывался под ногами темный сухой колодец.

Люди трибы ходили в этом участке пещеры осторожно, поэтому на сырых стенах запечатлелось множество отпечатков самых разных рук. Вот в такой колодец бросили Напилхушу. Добрые женщины тайком подбрасывали ему куски вяленого мяса, пластинки сухого мухомора. Он медленно жевал мухомор и мелодично стучал чужими берцами по каменным стенам.

«…когда б вы знали, из какого сора растут стихи,не ведая стыда…»

Было слышно, как в темной галерее по соседству по скользкому спуску известняковых плит с уханьем катается пещерный медведь. Грязную поверхность ноздреватых плит медведь, наверное, заездил до блеска. В кромешной темноте взбирался на самую верхотуру, фыркал от удовольствия, съезжал вниз. Он делал это снова и снова, и Напилхушу стал бояться, что однажды медведь съедет прямо к нему. Вот почему, когда вождь наклонился над колодцем и в тысячный раз спросил: «Мечта или пища?» – Напилхушу скромно ответил: «Пища».

Девушки и женщины стонали от разочарования.

Проклятые суфражистки! Чтобы сдавшийся певец не мог приблизиться к их лежанкам, на всех подходах они рассыпали теперь сухую скорлупу колючего дикого ореха и хрустящие раковины пещерных улиток. И к общему костру Напилхушу больше не допускали.

«…и меж детей ничтожных мира, быть может, всехничтожней он…»

А спал Напилхушу на голом полу, положив круглую плешивую голову на спину древней неприхотливой черепахи, помеченной ладонью какого-то допотопного художника.

11

Ушшу был.

Хаммату был.

Хутеллуш был.

Еще второй Тишуб был.

Второго Тишуба убили женщины.

Так незаметно убили, что если бы не вылезший язык и черное лицо, подумали бы – сам умер. Его до этого так и прозвали: Тишуба – Костяное лицо. Такое твердое было лицо, что его удары нисколько не портили.

Однажды пришли нежные дни тепла. Зеленые листья выросли до размеров ушей бурундука. Триба запаслась мясом и кореньями на всю зиму. Радуясь, Тишуб громко пел у костра. «Женщину хочу», – пел иносказательно. Опухший от переедания и мухомора вождь понимающе кивал.

«Чужую женщину хочу», – иносказательно пел Тишуб.

«Чужая женщина – ловушка для мужчины, – понимающе кивал вождь. – Чужая женщина – она как глубокий ров. Она – как нож, бьющий в сердце. Как Старая падь, которую не каждый пройдет».

Старой падью звали угрюмое ущелье, прорезанное в скалах рекой.

Известняковые склоны там были такие крутые, что зимой тяжелый снег почти не держался. Большим преступлением считалось говорить в Старой пади даже шепотом. Может, поэтому, рассердившись, вождь однажды ударил Тишуба тяжелой костью по голове. Если бы по лицу – это еще ничего. Но ударил по голове.

Тишуб хворал целое лето. А, отхворав, стал жалкий, согбенный.

Все равно, пугливо пригибаясь, ходил за дочерью вождя, отслеживал все ее передвижения.

«…молился всерьез(впрочем, как вы и я)тряпкам, костям и пучку волос –все это пустою бабой звалось,но дурак ее звал Королевой Роз(впрочем, как вы и я)…»

Пугался, но ходил. Вожделение владело Тишубом.

Притаившись за темным углом, подолгу прислушивался.

Вот протопал старый Ухеа, потащил бивень для зачистки… Вот вскрикнула поганая летучая мышь… Вот ужасно захохотали косматые подружки, нежно прошлепала ножками младшая жена вождя… Если неожиданно выскочить, мечтал Тишуб, можно стать товарищем по жене… Но понимал: лучше не выскакивать…

Терпеливо ждал встречи с дочерью вождя. Очень радовался.

Но дочь вождя ему не радовалась. А однажды ударила его в костяное лицо тяжелой бычьей челюстью. Строгая. У нее были толстые ноги и чувственные красные губы. С нею всегда ходили три косматых подружки. Родив горластого первенца от плечистого охотника Хутту, умевшего в одиночку поднимать камень, запиравший вход в пещеру, дочь вождя заодно выкармливала и некоторых чужих детенышей. У нее было доброе нежное сердце и самое вкусное молоко. Она могла обнимать любого мужчину всю ночь, только Тишуба не хотела.

«…от моей юрты до твоей юрты горностая следына снегу…»

Дочери вождя вообще не нравились низкие хриплые голоса. Но она любила драчунов и сама любила подраться. По ее указанию косматые подружки часто колотили Тишуба в темных переходах. Они были веселые. Иногда садились на Тишуба и подолгу ездили на нем, как на олешке. Как уздой схватывали костяное лицо ремнями, отводили в отдаленный грот, хихикая, насиловали. Говорили: «Вот веселые посиделки». От всего этого Тишуб, вдобавок к слабости и синим губам, еще начал хромать. Потом волк откусил ему два пальца на левой руке. Стал стесняться, прятался от косматых подружек.

«…от юрты твоей до юрты моей потянул сероватыйдымок…»

Только на Праздник первого снега вышел из пещеры. Но и сейчас боялся, что в такой день обязательно будут веселые посиделки и косматые подружки опять поймают его и изнасилуют.