Теперь я всё вижу - Николь Кир

Сразу после моего визита к доктору Холлу был период настоящей паники, когда все осознали, что, поскольку болезнь у меня генетическая, она может проявиться и у других членов семьи. В частности, опасность грозила моим сестрам, семнадцатилетней Марисе и девятилетней Джессике. Целую неделю все были на нервах, пока каждый не побывал у специалиста-офтальмолога (не у доктора Холла, к нему – никогда!) и не выяснилось, что ни мои сестры, ни родители, ни тети, ни дяди, ни их дети этим заболеванием не затронуты. Таким образом, кризис сосредоточился на мне. Разумеется, к тому времени у моих родителей было предостаточно времени, чтобы поразмышлять над тем, каково это – с практической точки зрения – ослепнуть девятнадцатилетней девушке. Я могу только представить себе, что они навоображали, потому что этот вопрос мы не обсуждали, но, если судить по их сутулым спинам и опущенным взглядам, перспективы им казались не самыми радужными.

Уверена, что они старались как могли замаскировать свою скорбь, но умение скрывать эмоции никогда не было сильной стороной моих родных. Было ясно, что они разбиты горем, и это пугало меня. Я пыталась выработать какой-то позитив в своем отношении к диагнозу, понять, как мне жить дальше, а их скорбь лишь еще больше угнетала меня, внушая мне одну-единственную мысль: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Примерно через неделю после диагноза я зашла к отцу в его домашний кабинет и застала его плачущим. Я не сразу заметила, что он плакал. Зато обратила внимание на здоровенный медицинский справочник, который в раскрытом виде лежал на рабочем столе. Я никогда раньше не видела, чтобы отец снимал хоть один из этих гигантских фолиантов с полки. Я вообще подозревала, что они фикция, типа пустотелой Библии, в которой прячут фляжку или пистолет. Но сейчас отец сидел за своим огромным дубовым столом, на котором всегда царил идеальный порядок, и его узкие плечи ссутулились над книгой. Настольная лампа была включена, на глазах были очки для чтения, и он что-то искал, перелистывая страницы.

– Что ты делаешь? – поинтересовалась я.

Он повернулся ко мне, и его лицо показалось таким помятым, осунувшимся, что я пожалела, что обратилась к нему.

«Какой он старый», – подумалось мне.

– Иди сюда, дочка. – Он указал мне на деревянный стул, стоявший рядом со столом. При этом улыбнулся одной из тех грустных улыбок, которые, вместо того чтобы взбодрить, лишь нагоняют тоску.

– Я хочу сказать тебе… – голос его сорвался, и он снял очки.

Моего отца неэмоциональным человеком не назовешь. Всегда видно, когда он сердит, разочарован или воодушевлен, но я никогда до этого не замечала, чтобы он плакал, даже когда умирали его родители и брат. Мой отец – человек дела, мастер на все руки. Он чинит сломавшееся, исправляет испортившееся. Если у вас заноза, он ее достанет. Если у вас инфекция, он пропишет вам антибиотики. Если вы едете в отпуск и вас пятеро, а кровать только одна, он составит отличные спальные места из чемоданов и верхней одежды. Сломанные тостеры, увядшие орхидеи, плохо работающие сердечные клапаны – нет ничего, что мой отец не мог бы починить. Почти ничего.

Я знала, что мой диагноз плох, но когда увидела отца в слезах, то поняла, что мой диагноз хуже, чем плох. Он безнадежен.

– Я всего лишь хотел сказать, что мне очень жаль, – наконец сумел выдавить из себя отец, вытирая лицо. – Это моя вина. Я передал тебе свои гены, и они сотворили с тобой такое.

Как объяснял мне доктор с Парк-авеню, поскольку в семье эта болезнь ни у кого не проявлялась, мой случай мог объясняться спонтанной мутацией, а это означало, что самобичевание отца, строго говоря, было безосновательным. И я упомянула бы об этом, если бы не ком в горле, лишивший меня дара речи.

– Если бы один из генов был другим, ничего этого не случилось бы, – продолжал отец.

– Перестань, – выдавила я.

– Если бы я мог заболеть вместо тебя. Ты не заслужила этого.

Ком в горле увеличился донельзя, и когда я поняла, что в любую секунду может произойти та единственная вещь, которая могла усугубить ситуацию, то разревелась тоже. Теперь мы выли дуэтом, и на звук нашего горя сбежались мама и сестры, и вот тогда начался настоящий вселенский плач, достойный греческого хора. Этому нужно было положить конец и как можно скорее. Я прочистила горло.

– Это не твоя вина, папа, – решительно заявила я. – Не сомневаюсь, что все будет в порядке. Есть многообещающие исследования, и я достаточно молода, так что времени у меня вдоволь. Все образуется.

Насчет «многообещающих исследований» я, конечно, выдумала. Вернее, хочу сказать, что наверняка где-нибудь есть чокнутый ученый, который вводит какую-нибудь дрянь в сетчатку глаз лабораторным крысам или экспериментирует с глазными яблоками мертвецов, и, когда нужно приободрить кого-нибудь, такого рода деятельность вполне можно охарактеризовать как «многообещающие исследования», почему бы нет? Должно быть, мой голос прозвучал убедительно, потому что отец улыбнулся.

Он взял мою руку и сжал ее. Затем вложил в медицинский справочник закладку, закрыл книгу и сказал, что пойдет спать.

Я же опасалась, что уже никогда не смогу уснуть. Видеть плачущего отца было даже мучительнее электродов на глазах. Как бы ситуация ни развивалась дальше, я хотела быть уверенной, что отцу больше никогда не придется плакать из-за меня, поскольку второй раз мой рассудок такое не выдержит. Я должна сделать так, чтобы приободренные моей зажигательной речью родные не разочаровались, сделать так, чтобы то, что я придумала, обернулось правдой. Первый шаг был очевиден: срочно выбираться подальше из этого «холодного дома». Этот шаг не представлял труда, поскольку в скором времени мне предстояла поездка на театральный фестиваль в Уильямстаун.

Но вот другой шаг, который мне предстояло сделать, чтобы изменить ход событий, был куда серьезнее и труднее: отныне я должна держать свою болезнь при себе. У меня и без того хватало забот, чтобы еще терпеть жалость и сочувствие окружающих. И в отличие от проказы или слоновьей болезни, моя болезнь такова, что никто о ней не узнает, пока я сама не признаюсь, – по крайней мере, до поры до времени. Я имею полное право на частную жизнь, рассуждала я, право на то, чтобы во мне видели не просто «бедняжку» или «трагический случай». А в отношении моей семьи это было не просто мое право, это был мой долг.

Совет № 3. О рукопожатиях

Когда нет периферийного зрения, рукопожатия могут стать настоящим источником геморроя. Неизбежно сталкиваешься с ситуацией, когда человек протягивает тебе руку, а ты словно нарочно не замечаешь ее, и ему ничего другого не остается, как счесть тебя стервой с каменным сердцем.

К счастью, у этой проблемы есть простое решение. Будьте агрессивно дружелюбны и действуйте на опережение. Как только вы почувствуете, что дело пахнет знакомством, выбрасывайте свою правую руку вперед, словно шомпол. Если восприятие глубины плохое, есть риск неправильно оценить расстояние, отделяющее вас от человека, с которым вы знакомитесь, и угодить ему рукой в солнечное сплетение. Если такое случается, сделайте вид, что это сделано нарочно, для чего быстро пощупайте ткань его рубашки или свитера и выдавите из себя уместный случаю комментарий: «Это что, кашемир? Или смесь?»

Такая тактика срабатывает лучше всего, когда одежда на вашем новом знакомом льняная, шелковая или шерстяная, но она менее удачна, если он только что с пробежки и на нем промокшая от пота белая футболка. Что ж, в худшем случае он решит, что вы с ним флиртуете (что необязательно плохо) или что вы эксцентричная художница, специализирующаяся на текстильных формах искусства (что даже лучше).

3. ЛОВИ МОМЕНТ

«Если бы у меня были такие волосы, я тоже улыбалась бы», – подумала я, ударяя молотком по шляпке гвоздя. На секунду я почувствовала себя лучше. Забивание гвоздей в дерево вообще успокаивает. И тут заметила, что не вогнала гвоздь вовнутрь, а лишь расплескала его по поверхности деревяшки, уподобив мелкой животине, раздавленной автомобилем.

«Сукин сын», – выругалась я. Это было любимое ругательство моей бабушки, которое всегда доставляло ей облегчение. Но мое настроение было слишком плохим. Тут не помогли бы и куда более изощренные ругательства.

Плотником мне не быть – это было ясно. Что, впрочем, меня не то чтобы расстроило. Мне и не хотелось заниматься строительством сцены для театрального фестиваля в Уильямстауне, я желала выступать на сцене в качестве актрисы. Заниматься освещением, размножать сценарии мне, впрочем, не хотелось тоже, но это было бы несравнимо лучше по сравнению с построением декораций – и не только потому, что у меня не было к этому совершенно никаких способностей, но еще и потому, что стройплощадка не место для полуслепого человека. Перемещаясь по ней, я ощущала себя персонажем видеоигры, старающимся не наступить на торчащий гвоздь, не попасть под пилу и не налететь на людей, несущих бревно, – и это все при моем туннельном зрении.