Теперь я всё вижу - Николь Кир

Никакого двусмысленного толкования линия, которая должна быть волнистой, а выглядела прямой, не допускала. Глядя на нее, я понимала, что обращаться к другому врачу, чтобы узнать его мнение, смысла не было.

– Это отразится на всей вашей жизни, – продолжал доктор Холл, – и в некотором смысле хорошо, что вы еще только в начале пути. Вам придется учитывать этот фактор при выборе профессии, места жительства и спутника жизни.

Я закрыла глаза. Доктор Холл исчез, и вместе с ним исчезли и прямая синусоида, и проверочная таблица за его спиной. Закрытые веки принесли не просто темноту; это была пустота, ничто. Интересно, думала я, не на это ли похожа слепота.

– Вам уже сейчас нужно начинать вносить коррективы в свою жизнь, – донесся до меня голос доктора Холла.

Я открыла глаза и увидела, как он, подавшись вперед, внимательно смотрит на меня.

– Вы меня понимаете?

– Да.

Но это было не так. Ни хрена я не понимала.

Совет № 2. О том, как делиться плохими новостями

Не существует хорошего способа сообщать близким о том, что вы неизлечимо больны.

Хорошим способом нельзя признать ни напускную веселость («Угадай, кто скоро ослепнет!»), ни драматический метод, который иногда применяется в сериалах («Я должна тебе кое-что сообщить. Ты сидишь?»), ни пренебрежительность в стиле подростков («У меня глаза гниют, ну и хрен с ними»). Какой вариант вы ни выберите, реакцией будет шок.

Будьте готовы к слезам, к тому, что вас задарят талисманами. Будьте готовы к пылким религиозным жестам типа наложения рук и окропления святой водой. Ничто из перечисленного не поможет вам, не улучшит ваше самочувствие. Наоборот, кое-что из этого может вызывать у вас отторжение и даже внушить мысль, что плохие новости лучше держать при себе. В любом случае вам лучше заранее знать, во что вы ввязываетесь. И если вы, будучи взрослой женщиной, маскируетесь, чтобы никто не заметил, как вы осваиваете трость для слепых, знайте, что на свете случаются и более странные вещи.

2. КАБИНЕТ ОТЦА

Когда все прошлое переписывается заново, рассматриваемое под другим углом, на душе неспокойно. Казалось, доктор Холл запустил команду «найти и заменить» по отношению ко всем документам и событиям моей жизни, где каждое упоминание о «неловкости» или «неуклюжести» должно быть заменено на «слепоту».

У меня не выходила из головы тоненькая книжечка в мягкой обложке о детстве Хелен Келлер, которую я читала в восьмилетнем возрасте. На обложке, обрамленной черной рамкой, была изображена Хелен примерно в том же возрасте, в каком я читала про нее, с кошкой на руках и белой повязкой на глазах. Эту книгу, как и многие другие, я проглотила за полдня, причем, когда мать потащила меня в итальянский супермаркет, я взяла книгу с собой и продолжала читать всю дорогу. Я была так поглощена чтением, что налетела на стенд с выставленным на распродажу печеньем и обрушила его на пол.

– Смотри, куда идешь! – цыкнула на меня мама. – Оторвись ты от своей книжки хоть на минутку!

Я так и сделала, сосредоточив внимание на том, какой сорт равиоли нам выбрать к ужину. Я и предположить не могла, что налетела тогда на стенд с печеньем совсем не потому, что любила читать и витать в облаках, а потому, что зрительные клетки моих глаз вырождались. И через десять лет после той истории я снова и снова продолжала прокручивать в мыслях случившееся, одновременно думая о понятии драматической иронии, с которым незадолго до этого познакомилась на лекции по теории театрального искусства. Будучи счастливым ребенком, избавленным от каких бы то ни было физических недостатков, я так сочувствовала Хелен, так переживала за нее. А теперь оказалось, что той девочкой с повязкой на глазах была я сама.

Все происшествия, случавшиеся со мной за прожитые годы, – когда я разбивала лоб о фонарные столбы, ударялась голенями о кофейные столики, спотыкалась о пожарные гидранты, – объяснялись, оказывается, отнюдь не ветром в голове или беспечностью. Они объяснялись тем, что уже к тому времени мое поле зрения составляло лишь треть от поля зрения нормального человека: вместо того чтобы видеть перед собой мир на 180 градусов, я видела лишь узкий сектор в центре поля зрения шириной не более 60 градусов. У меня на глазах были невидимые шоры, которые ограничивали поле зрения не только по сторонам, но также сверху и снизу, да еще добавьте к этому странные пятна посредине. И в лучшем случае это все днем, когда светло. А в тускло освещенных местах и по вечерам мои глаза дополнительно накрывала своего рода темная вуаль, которую нельзя было снять.

Мне не нравилось это переосмысленное, переписанное прошлое. Оно отдавало сентиментальностью и претенциозностью. Мне больше нравился оригинал, где я выступала в роли легкомысленной блондинки, потому что в оригинальной истории все оборачивалось благополучно. В новой же версии истории, где непонятная болезнь выедала дырки в моем поле зрения, как мышь выгрызает дырки в ломтике сыра, все оборачивалось не так, как хотелось бы. У меня нежданно-негаданно попросту сперли счастливую концовку.

В течение нескольких недель после диагноза я отчаянно старалась жить прежней жизнью, чтобы поддержать моральный дух в семье, но это было лишь снаружи; внутри же большую часть времени я предавалась раздумьям о том, что же все-таки произошло в кабинете доктора Холла. Что меняла эта новая информация в правилах игры под названием жизнь? Что она означала для моего будущего? Доктор Холл что-то говорил о том, что мне придется изменить свою жизнь, но черт меня подери, если я знала, какие именно перемены он имел в виду. Может, я должна попарно соединять булавкой носки, перед тем как бросать их в стиральную машину? Учить азбуку Брайля? Чем вообще слепые занимаются? Из того, что я усвоила за девятнадцать лет своей жизни, вариантов было три: сочинять эпические поэмы (Гомер/ Мильтон), сочинять музыку (Рэй Чарльз/Стиви Уандер) и торговать на улице карандашами (бездомные). Выбор небогатый.

Еще я очень тревожилась, как бы этот диагноз не лишил меня возможности обзавестись детьми. Дети были зачаты лишь в моем воображении, но уже вполне сформировались. Я мечтала о них с раннего детства, играя с куклами и придумывая, как назову настоящих детей, которые однажды родятся у меня, и какими песнями буду баюкать их. Всякий раз, когда меня приглашали посидеть с соседскими детьми, когда ездила в летний лагерь в качестве вожатой, когда ворковала над чужим младенцем в лифте, я воображала, что это мои собственные дети. А теперь получалось, что, по совести говоря, у меня не должно быть собственных детей.

Как можно? Я никогда не слышала, чтобы у слепых были дети. Как я смогу менять пеленки и перевязывать царапины, если ничего не вижу? Как я уберегу малыша, чтобы он не упал в канализационный люк? Кроме того, даже если эта болезнь первой сразила меня в нашей семье, она ведь наследственная, а значит, может передаться моим детям. Не будет ли это эгоизмом с моей стороны? Казалось, на моем пути к материнству все до одного знаки твердили мне: «Дальше дороги нет. Ты что, дура, совсем спятила?»

Но бездетность была только верхушкой айсберга. Как я смогу работать? Как я смогу стать звездой сцены или экрана? Кто найдет меня сексуально соблазнительной, если я буду неспособна пользоваться подводкой для глаз и подбирать себе наряды? Как мне реализовать ту сказочную жизнь, на пороге которой я стояла?

Я заставляла себя выходить из дому, но где бы ни находилась, чем бы ни занималась, страх не отпускал меня. Это было несвойственно мне, потому что я всегда была оптимисткой, совершенно не склонной к мрачным раздумьям. Казалось, в мое тело вселился призрак Сильвии Плат, а это ощущение, должна сказать, не из приятных. Я примеряла купальные костюмы в магазине Joyce Leslie в Вест-Виллидже, когда мое сознание внезапно пронзила ужасная мысль – холодная и спокойная, простая констатация факта:

Прямо сейчас мои глаза умирают. Сегодня я вижу хуже, чем видела вчера. Завтра я буду видеть хуже, чем вижу сегодня. Мир вокруг меня понемногу будет становиться все более темным – словно ночь надвигается, – пока свет не померкнет окончательно и не наступит кромешная тьма. Я ничего не могу предпринять, чтобы остановить этот процесс. Сделать ничего нельзя. Ничего.

Это была мысль неоспоримо депрессивная. Но это было ничто в сравнении с той депрессивной атмосферой, которая установилась в нашем доме.

Глядя на родителей, можно было подумать, что кто-то, повернув рычаг, усилил гравитационное поле и им стало трудно держаться на ногах. Бабушку я видела исключительно плачущей и молящейся по-итальянски. Это создавало в нашем доме такую мощную воронку скорби, что она смогла бы всосать в себя всю радость Диснейленда. Будучи неизлечимым невротиком, моя бабушка, сколько я себя помнила, все время беспокоилась о моих сестрах, кузинах и обо мне, вызывала полицию, стоило нам припоздниться на полчаса из школы, силой кормила нас куриным бульоном, когда мы болели гриппом, и вот наконец это произошло. Злой рок, к удару которого она всю жизнь готовилась, совершил крутой вираж и ударил исподтишка, и уже ничего нельзя было сделать, чтобы исправить случившееся.