Теперь я всё вижу - Николь Кир

«Надо ему позвонить», – решила я, глядя на размытое голубое пятно на моих коленях, оставленное обложкой книги. К тому времени, когда я отыскала таксофон – он оказался возле туалета, – припозднившееся чувство гордости все-таки настигло меня и остановило мою руку. Кроме того, у меня не оказалось монетки.

«Все равно это бессмысленно», – урезонивала я себя, а в горле нарастал знакомый ком. Я уже звонила ему вчера и позавчера, и ответ всегда был один и тот же. Любовь угасла. Наш с Лягушачьими лапками роман подошел к концу.

Прозвище Лягушачьи лапки Сэм получил, когда проводил в нашем доме весенние каникулы и моя бабушка однажды утром увидела его в одних трусах.

– Il ranocchio![1] – прошептала она, точнее, попыталась прошептать. Шепот у моей бабушки никогда не получался. Она разговаривала всегда так, словно исполняла роль городского глашатая. Казалось, что в голосовые связки у нее встроен мегафон. Я бросила на нее полный упрека взгляд, отчего ее тихое хихиканье переросло в откровенный хохот, и мне пришлось усадить эту сумасшедшую итальянку, чтобы смех не довел ее до инфаркта.

– Что она сказала? – улыбаясь, спросил Сэм. Он рос в семье психологов, в доме, где царила атмосфера уважительного отношения друг к другу, и ему даже в голову не могло прийти, что моя бабушка так открыто насмехается над ним.

– Она просто дразнит меня, ей завидно, что у меня такой красивый бойфренд. – Я запустила пальцы в его темные волнистые волосы и сердито посмотрела на бабушку.

После этого излюбленной шуткой в нашей семье стало то, что у моего бойфренда якобы женские ножки. Через несколько месяцев после разрыва я смогла наконец взглянуть на это с юмором, но в начале лета, когда сердечная рана еще обильно кровоточила, даже упоминание о «лягушачьих лапках» превращало меня в ребенка, уронившего на землю мороженое. Да, Сэм был для меня двойной порцией самого вкусного мороженого с карамельной крошкой, вот только я не уронила его; он сам спрыгнул.

С Сэмом мы познакомились в университетском театральном кружке, и, репетируя сцену на балконе из «Ромео и Джульетты», влюбились друг в друга без памяти. Насколько бурным был наш роман, настолько же и коротким. Уже через четыре месяца, когда мы заканчивали второй курс, Сэм бросил меня. Несколько недель перед разрывом мы то и дело ссорились, но последний гвоздь в крышку гроба наших отношений я вбила тогда, когда влезла в его электронную почту, пока он мылся в душе. К моему ужасу, в письме, адресованном другу, мой любимый характеризовал меня как «прилипчивую» и «дорого обходящуюся». Когда Сэм вышел из душа, я в слезах потребовала от него объяснений.

– Ты что, читала мои письма? – Он был шокирован. Держу пари, он впервые столкнулся с чем-то подобным.

– Только одно, – запинаясь, ответила я. – И вряд ли еще когда-нибудь прочту.

По его напрягшемуся лицу было видно, что он явно принял какое-то решение. Я заговорила быстрее:

– Но дело ведь не в этом. Давай не уходить от главного! А главное в том, что я очень тебя люблю. Я хочу сказать, что эти четыре месяца были лучшими в моей жизни.

– Послушай, – сказал он, присев рядом на край кровати и положив свою руку на мою. – Ты замечательная…

– Нет! Не хочу этого слышать! Я ЭТОГО НЕ ПРИЕМЛЮ!

– Николь, брось, давай…

– Ну пожалуйста!

– Мы же можем быть просто…

– Ну пожалуйста!

Ведь каждый знает, как мужчины жалеют чокнутых бабенок, лишенных всякого самоуважения.

Когда стало ясно, что мои мольбы не растопят его сердце, я рухнула на пол и завыла – в полный голос, заливаясь слезами и соплями, которыми время от времени давилась, что лишь вызывало во мне новые приступы агонии, поскольку я прекрасно сознавала, что, насмотревшись на то, как я давлюсь собственной слюной и соплями, Сэм точно уж ко мне не вернется.

Наступили каникулы, и, вернувшись в Нью-Йорк, я продолжала томиться на медленном огне. Все, на что натыкался мой взгляд, – ржаные рогалики, рекламные плакаты доктора Зизмора в метро, – напоминало мне о Сэме. Даже значок мужского туалета в офисе врача вызвал в памяти образ Сэма. Боже, как я любила его. Разглядывая свое размытое отражение в зеркале в женском туалете, я снова разразилась слезами.

Волосы мои потеряли всякий вид. От жары и влажности некогда изящные локоны длиной до плеч безжизненно свисали, подобно пряже. Я попыталась немного взбить прическу пальцами, но волосы сразу же опали, безвольно и обреченно. Тушь совершенно поплыла, что неудивительно, если вспомнить, как сильно я вспотела, пока дошла сюда от магазина Victoria’s Secret. Круги под глазами откровенно проступали сквозь консилер. Но сами глаза между тушью и консилером горели ярким огнем.

Зрачки расширились настолько, что радужки практически не было видно – осталось лишь узкое карее колечко по периметру, тонкая граница, отделявшая черноту зрачка от глазного белка. Черный зрачок отражал свет, и казалось, что глаза искрятся каким-то внутренним огнем. Большие, круглые, бесцветные, они излучали настоящую гипнотическую силу.

«Если бы Сэм увидел меня такой, – подумалось мне, – он тут же принял бы меня обратно».

Я продержалась целых десять секунд, не думая о нем, – рекорд! Похвалив себя за это, я снова вернулась на свое место в приемной.

«Не надо было мне сюда тащиться, не то у меня состояние, – думала я, уткнувшись невидящим взглядом в стену. – Черт бы побрал эту докторшу с ее предусмотрительностью и осторожностью».

Впервые на прием к доктору Ли я попала в тринадцать лет после очередного медосмотра в школе, когда у меня обнаружились проблемы со зрением. Она была коллегой моего отца – как и все другие врачи, с которыми мне приходилось иметь дело, – и ее офис располагался за углом от кардиологической практики отца в районе Бруклин-Хайтс, где моя мать совмещала обязанности администратора и медсестры. Местоположение было чрезвычайно удобным с точки зрения открывающихся для матери возможностей трепать мне нервы во время моих визитов к врачам. Сама она утверждала, что делает это исключительно затем, чтобы мне был обеспечен VIP-прием («Иначе можно целый день просидеть у них в приемной!»), но я думаю, что ее истинной целью было экспериментальным путем установить, сколько унижений способна вынести девочка-подросток, прежде чем ей потребуется помощь психиатра. Для матери было нормой ворваться в кабинет дерматолога, осматривавшего меня, и, называя его по имени, просить объяснить мне – «Ну пожалуйста, скажи ей!», – что мне надо просто перестать есть шоколад и у меня вообще не будет никаких угрей. Я настолько привыкла к этому, что уже не обращала внимание на то, насколько глупо и бестактно она вела себя, сопровождая комментариями действия доктора Ли, когда после первой нашей встречи та выписывала мне контактные линзы.

– Это так странно, ведь в нашей семье у всех отличное зрение, никто не носил очки… хотя знаете что? Я сколько раз ей твердила, что она испортит глаза, если будет продолжать читать в темноте. Все из-за этих книг. Нет, я ничего не имею против чтения, читать, конечно, полезно, но хорошего понемножку! Мне очень не хочется сейчас об этом напоминать, но ведь я была права, верно? Ты согласна, Элеонора, что я была права?

– У нее только небольшая близорукость, – улыбнулась доктор Ли. – Станет носить контактные линзы, и все будет в порядке.

После этого каждый год я проверяла зрение у доктора Ли, и, поскольку мама постепенно перестала сопровождать меня (у нее были еще две дочки – мои младшие сестры, – чтобы оттянуться), мне эти ежегодные визиты стали даже нравиться. Находиться в офисе доктора Ли было приятно: атмосферу приемной наполнял легкий цветочный аромат, и температура там была всегда комфортная, даже в самый жаркий день. Я искренне симпатизировала доктору Ли, которая была молода, умна, всегда говорила негромко и ласково; черноволосая, она носила каре до подбородка, никогда не длиннее. Я любила слушать рассказы про ее двоих детей, и Ли всегда интересовалась тем, что я читаю. Во время последней нашей встречи, на весенних каникулах, я поделилась с ней одним событием, которое меня несколько тревожило.

– Со мной приключилась странная история, – сказала я ей, когда осмотр закончился и она что-то записывала в моей карточке. – Недавно я ездила к Монтокскому маяку, где все охали и ахали, глядя на звезды, а я ничего не видела. Конечно, ничего особенного, но я решила поделиться этим с вами, поскольку получается, что я одна ничего не видела.

Не то чтобы я интересовалась созвездиями, но тот случай напомнил еще об одной поездке в десятилетнем возрасте, когда родители в три часа потащили меня с сестрами на самую южную оконечность Стейтен-Айленда полюбоваться на комету Галлея. Отец пребывал в полном восторге и все твердил, что «такие события, в буквальном смысле, случаются только раз в жизни». Для этого случая он даже купил телескоп за двести долларов, вследствие чего мама не переставала ворчать на протяжении следующих двух недель: «Нам что, деньги некуда девать?» В ту ночь мы битый час всей семьей стояли на берегу и дрожали, пока не раздался торжествующий крик отца, что он наконец-то ее нашел и что она похожа на туманный снежный ком. Когда дошла моя очередь прильнуть к телескопу, я ничего рассмотреть не смогла, сколько ни щурилась. Ничего, ни намека. Но я охала и ахала вместе со всеми, тайно надеясь, что следующее событие из тех, что случаются раз в жизни, не обернется таким же разочарованием.