Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

слова не понял из того, что было сказано, а то ляпнешь что-нибудь неподходящее…

«Ты еще слишком молод, Юрик, — думал Арташес, не открывая глаз, — и не понимаешь, что есть вещи, в которые надо не верить, даже когда ты знаешь, что это правда. Сказать: «Не верю», сказать: «Молчи и никогда не вспоминай о том, что было», сказать: «Один камень сверху, другой снизу» — это куда труднее, чем рубить сплеча».

Юрик косил на него глаза. «О чем думает? Зачем затеял этот разговор? Для меня или для себя? Скорее, для себя. Надо его растормошить».

— Ненавижу я ее, понимаете, дядя Арташес! — сказал он громче, чем положено. — Презираю!

Арташес, не открывая глаз, улыбнулся.

— Хватит болтать, Юрик. — Потом помолчал и неожиданно спросил: — А она тебя?

Она его? А кто ее знает, эту дуреху Лусик! Разве ее поймешь? Что ни день, то она новая! И без того была чокнутая, а теперь и вовсе рехнулась — с тех пор, как стала ходить в этот дурацкий драмкружок. Надо же, господи, чтобы этот балбес Саям однажды услышал, как Лусик в библиотеке декламирует стихи! И давай таскать ее в свой драмкружок, что в Карашене. С тех пор и тронулась Лусик. Два раза в неделю бегает туда — чуть ли не за десять километров! Артисткой, видишь ли, надумала стать! А Юрик вечерами приходит с поля и тычется во все углы!

— В конце концов, в этом проклятом доме найдется для меня что-нибудь поесть?

А эта дуреха в это время, молитвенно закатив глаза к потолку, что-то шепчет, страшно даже смотреть.

— Лусик!

— Не мешай…

— Что-о?

— Роль учу, завтра репетиция.

— Роль учишь… А теленок запутался в веревке и чуть не удавился…

— Ну не удавился же. Постой. Значит, так. Он подходит ко мне и говорит: «Ах, Люба, если бы ты знала, как я все эти годы…»

Все это еще было терпимо, думалось, когда-то ведь кончится эта игра. Куда там! С каждым днем все хуже! А на днях вообще черт знает что произошло! Юрика взяли на военные сборы. Поехал, отслужил, приехал… Тьфу ты, лучше бы не приезжал вовсе, тогда бы эта дуреха, эта артистка не бросилась бы ему в ноги, как это сделала одна из ее героинь. Ах, Лусик, Лусик, ослиная ты башка, Лусик, совсем спятила, уже путать стала, где она, а где ее героиня, где сцена, а где дом! Услышав о возвращении мужа, Лусик (она в это время была на прополке свеклы) зачем-то сняла с головы платок, растрепала волосы и на одном дыхании, пробежав через все село, ворвалась в дом и красиво так бухнулась на все четыре точки — два локтя и две коленки — своего крепкого молодого тела и прямо в ноги Юрику. Бедняга Юрик, решив, что она споткнулась о порог, сам чуть не упал на нее.

— Вай, чтоб тебя… Ушиблась? — спросил Юрик, не замечая, как вдохновенно разыгрывает Лусик сцену встречи мужа. Потом, когда понял, в чем дело, отскочил как ужаленный.

— Да ты что, тутовки выпила? Встань, дура, кто-нибудь войдет!

— Стоскова-а-а-лась я… — завыла Лусик красивым таким голосом.

А час спустя все село уже знало о том, что Лусик, верная, преданная жена бывалого воина, бросилась на радостях целовать пыльные сапоги мужа, живым вернувшегося со службы… Ах ты черт, до чего трогательно! И как это село могло узнать о том, что происходило дома, за закрытой дверью, между мужем и женою? Так это же Лусик потом и показала эту сцену людям, чтобы, значит, тоже смотрели и радовались, какая на свете бывает любовь! «Как вошла я, как увидела его, усталого, небритого, зарыдала я и бросилась ему в ноги…» — «Ахчи, как ты сказала?» — «Как вошла я, значит, как увидела… прямо с порога ему в ноги и бросилась, а он, значит, стоит надо мной и плачет, и горячие слезы…» — «Ахчи, как?» — «Как вошла, говорю, как увидела…»

А Юрик, переодевшись, вышел на сельскую улицу, которую не видел целых два месяца, а встречные — кто весело улыбнется, кто неловко отведет глаза…

— Юрик, привет!

Это Шаген, сын Русагета Хачатура. Улыбается. Сейчас что-нибудь ляпнет.

— Гуляешь?

— Ну гуляю…

— Счастливый ты, Юрик, два месяца с женой не видался, а она уже бросилась тебе ноги целовать…

— Чего врешь, не было такого!..

— Да я-то что, у Лусик спроси.

А вечером, когда собрались гости, за столом Лусик, всхлипывая и смущаясь — ну такая артистка, ей-богу! — и стакан с вином в ее руке слегка так дрожит:

— Как увидела, значит, запыленного, исхудалого…

— Это Юрик-то исхудал? На казенной каше? Умора!..

— Артистка! — заорал Юрик после ухода гостей. — Артистка! Какую пьесу сейчас разыгрываете, а? В вашем чертовом кружке, а? Отвечай!

Лусик рванулась было опять на колени:

— Милый, как ты грозен во гневе!

Но Юрик ловким толчком направил ее к тахте, застеленной дедовским домотканым ковром в черно-белую полоску.

— Дура!

— А что, нельзя разве? — сказала Лусик своим нормальным голосом. — А если мне нравится?

— Нравится?.. — взвыл Юрик.

— Да, а если мне нравится?

— Нравится? — опять взвыл Юрик.

Лусик молча попятилась к двери.

— Нравится?.. — в третий раз взвыл Юрик. — А то, что перед всем селом меня осрамила, это тоже нравится? Ах, дура, господи! И кто тебя такую сделал только?

Лусик театрально вздохнула и сказала опять не своим голосом:

— Нам лучше расстаться…